Марфа могла смеяться и разговаривать, если смеялся и разговаривал Санько. И все же она тосковала, когда оставалась одна.
Сил ей было не занимать, она работала не покладая рук: кормила и резала телят, стряпала, колола дрова, зимой рубила на реке лед и ставила десятки метров сетей, стирала в проруби целые груды ряден, полотен, всяких тряпок, по ночам пасла коня, даже косила траву. Покорно исполняла самые бессмысленные капризы мужа. Нужда с малолетства сделала ее скупой, и Марфа привыкла к такой жизни, к ее жестокости. Даже плакала тайком от радости, что наконец-то они разжились, забогатели. Много одежи, есть скотина, хата на дубовых сваях, два погреба, самый длинный в селе сарай. Накопили денег — Санько и сосчитать-то их не может. Есть золотые — если не надул Лесько — пятерки, несколько серебряных ложечек. Марфа тоже припрятывает денежки. Как удастся потихоньку съездить за Сулу, домой, обязательно матери какую-нибудь копейку даст. И не раз набирала сестрам на кофты и юбки.
Приметил ее Санько в Жовнине на ярмарке. Крепкие ноги, сильные бедра, широкая спина. Руки толстые, жилистые, как у грузчика. И лицом красива, хотя кожа, пожалуй, чересчур смуглая.
В первый раз на вечерницах, когда Санько, как древний татарин, ухватил ее за шею и поволок — а ведь к ней еще никто и пальцем не прикоснулся, — поволок подальше от компании, Марфа плюнула ему в глаза, но вырываться не стала. Он сдавил ей горло с такой силой, что она, поперхнувшись, обмякла и повалилась ему на руки. Полуживую отнес он ее к Суле, на косу, и там взял безжалостно и жестоко… Потом угостил замусоленными кусочками сахара, сказав напоследок, что в воскресенье приедет за ней на лошади. Марфа ничего не ответила: дома у них было еще четыре таких, как она. Отец ее был беден, она знала, что он согласится на любого зятя, вот и стала Саньку женой без венца, без свадьбы.
Одетый и обутый так, как он одевался и обувался всякий раз, когда собирался куда-нибудь надолго, Санько сидел молча, таинственно полузакрыв глаза. Перед ним на лавке лежала краюха домашнего хлеба, кольцо колбасы, кусок сала. В миске стыла похлебка. Марфа уже несколько раз подливала горячего, но он как оцепенел — ни движения, ни полсловечка. Марфа, вся напрягшись, стояла в углу у печки и шевелила побелевшими губами — никогда не знала, что муж сделает в следующее мгновение. И вообще — что ей известно о нем? Что Санько ест очень много и поэтому, говорят, будет долго жить. Мало пьет водки. Знает толк в скотине. Любит и умеет торговать (после войны торговал гвоздями поштучно) — «нет человека без желаний, а какое желание можно удовлетворить без денег?». Способен пожалеть (собирался дать за сына выкуп, чтобы спасти его от какой-то беды и воротить домой, но потом запретил даже упоминать его имя). Может совершить преступление (это правда, что хату поставил на могилках, в сенях пол западает, сколько его не мажь). В селе его одни остерегаются, другие презирают. А Марфа к нему привыкла. Наверное, даже любит и готова всякого заподозрить в зависти — завидуют, что ее Санько умеет жить. Какое кому дело, что он дерется, выкручивает руки? Зато ласков в постели и денег у него как ни у кого другого.
— К тебе придет Лядовский. Слышишь? Дашь ему коня с упряжью и телегу. А я… — Он встал и умолк, точно испугавшись своего вопросительного тона.
— Иди с богом, — сказала она. — Если можешь, не мешкай.
Санько еще только открывал дверь из сеней, а Марфа, то ли от радости, что он так ласково с нею обошелся, то ли взволнованная таинственностью его намерений, целовала то место на лавке, где только что лежал его тяжелый, будто дубовый, кулачище. Крестила вслед черную длинную спину, шепча, должно быть, какое-то заклинание. Стоя на пороге, провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду. И словно помолодела; когда вернулась в хату, чтобы закончить стирку, щеки ее пылали.
По земле еще шастали тени, но, по мере того как поднималось солнце, они становились все меньше. Все окрест было покрыто первой зеленью и источало запах молодильного сока. Луга украсились майским цветом и лежали чистые, словно умытые. Сула сверху казалась сизо-голубой тропинкой. Вода стояла высоко, чуть ли не выплескиваясь из берегов, но с каждым днем ее становилось все меньше, она опадала, точно тесто в кадушке, и текла быстрее. В этом году Сула так и не вышла из берегов. А жаль. Пусть смыла бы в последний раз все мокловодовские грехи и унесла их далеко-далеко, в море…