Под кустом ежевичника лежали вверх дном две лодки: одна принадлежала Саньку Машталиру, вторая — его соседу, бригадиру Прокопу Лядовскому. А другие лодки люди забрали, вывезли: кое-кто подался в Крым, где этим лодкам уж не плавать, рассохнутся и пойдут на растопку; иные, кто посообразительнее, устроились ближе, где-нибудь над Ворсклой, над Пслом — лишь бы возле речки, возле живой воды, без которой мокловодовцам жизнь не в жизнь. Сейчас Санько стащит одну лодку в Сулу и оттолкнется от берега: ему непременно надо быть на острове. Там уже третий день валят лес, скоро дойдут до Морозовой затоки, и тогда будет поздно… Быть может, впервые в сердце Санька закралась тревога, даже тошно стало. По телу пошла дрожь, заломило в глазах. Руки и ноги гудели, и от этого гудения стоял треск в ушах, словно в динамике во время грозы. Ожидание неведомого — вот что изводило Санька. Терзали предчувствия, а ведь раньше он о них и представления не имел. Правда, он и сейчас ни во что не верил, но не мог отделаться от предчувствий. У него было такое состояние, как будто он сгоряча оглянулся и увидел себя со стороны — пожившего, старого, измученного. И Санько испугался. Его страшила пустота, с каждым днем она распространялась вокруг него все шире. Было такое ощущение, словно он многолик, но ни одно лицо Санько не мог признать своим. Все — чужие, испещренные морщинами, какие-то печальные. Эти лица налепил ему незнамо кто, незнамо когда и зачем. Чуть просвечивало его настоящее лицо со следами былой силы и невеселой обходительности… Говорят же о нем: ненормальный, сумасшедший… Говорят, хотя он успешно закончил ликбез, знает все десять цифр и все тридцать две буквы… Но перед кем оправдываться?.. «Будь на то воля божья, лучше бы мне не видеть белого света». Несусветная глупость!..
Думал, думал, и защемило сердце. Санько Машталир закрыл глаза и увидел то, о чем не сумел бы рассказать, — что-то диковинное, невзаправдашнее: будто смешались времена, годы, смешались их звуки и цвета — настал Страшный суд. Из земли высунулись человеческие головы — много-много голов, ступить негде. Головы эти быстро прорастают, сматываются в клубки, а они, клубки, сливаются в один покрытый саваном шар — больше солнца. И будто опустилась на землю ночь, сквозь облака пробивается свет луны, река красного цвета, и по ней плывут желтые листья. Прибрежные заросли гудят от тяжелых, наработавшихся пчел… Нет, то не листья плывут по реке — то плывут человеческие головы: в пилотках, в шапках, простоволосые. Не пчелы гудят натруженно — безостановочно стреляют пушки. Вновь и вновь отражаются в той реке человеческие лица. Новобранцев из окрестных сел толпами ведут к переправе. Обозы с трупами погибших скрипят им навстречу. Санько Машталир шагает рядом с сыном, крепко держит его за руку: потеряется среди ночи — пропадет ни за понюх табаку. Что он смыслит в войне, где был, что видел? Хуторской хлопец, запуганный… Санько еще крепче сжимает в своей твердой руке мягкую руку Йосипа.
Над плавнями, под куполом черного неба, зависали, точно лампады, ярко-красные светильники и, рассыпаясь искрами, медленно опускались.
Санько сроду не видел столько человеческих голов. Над вязким туманом торчали только головы. Люди, как привидения, сновали в кустарнике, на косе, на берегу. Шевелились на фоне заднепровского зарева и пропадали в свинцовой, кипящей бурунами воде. Некоторые крестились, входя в реку, другие — нет, большинство плыли на плотах, перевернутых кадках, в лодках, на резиновых или деревянных колесах. Народу было тьма-тьмущая, словно листьев на земле после первого мороза. Позади гремели, грохотали, ревели пушки. Они приказывали людям не медлить, земля от них так дрожала, что трудно было устоять на ногах.
Йосип впервые за всю дорогу от села отважился сделать что-то без отцовского приказания: он наклонился на ходу и подвернул повыше штанины, ведь скоро и ему — в речку… Потом наклонился еще и еще. И при чем тут штанины, все равно ты в ботинках, а река глубока: пятерых таких, как ты, одного на другого поставить — всех накроет…
Санько сгоряча рванул сына в сторону, прочь из толпы, рванул так, что тот упал, и потащил его, поволок, как жертву. Но в следующее мгновение быстрым и ловким движением взвалил на спину и бросился в ночь, подальше от лампад, клонившихся все ближе к земле, подальше от переправы, от суеты безмолвных теней. В камышах постоял, прислушиваясь. Опять помчался вперед. Прутья хлестали его по лицу; переходя вброд затоку, он спотыкался о пни, падал, невольно сжимая своими ручищами щуплое тело сына. Поднимался и, тяжело сопя над ним, точно зверь, несущий в зубах добычу, все шел и шел, углубляясь в чащу…