Не отпуская притихшего Йосипа, долго блуждал он по лесным зарослям, по оставшимся после половодья, заросшим росистой травой колдобинам. Переходил вброд ручьи, озерки. Все вроде бы старался миновать, обойти. Пугался копен сена, внезапно возникавших перед глазами. Опомнившись, приближался к ним вплотную, совал руку под сухой пласт и ощущал тепло, должно быть сохранившееся еще с лета. Так хотелось сунуть в это тепло мокрые ноги, так хотелось расправить онемевшие плечи, и Санько начинал дергать сено, втягивая в себя крепкий дух лугового разнотравья. Вот и готово лежбище на двоих, с боков сена побольше, остается лишь прилечь — но в последнюю минуту Санько отказывался от своего намерения. Цеплял на шею походный мешок с харчами, хватал на руки промокшего до нитки Йосипа, почти вприпрыжку убегал от соблазна. Вглядываясь во мрак, постоянно меняя направление, бросался из стороны в сторону, петлял, ходил по кругу, как лошадь на приводе, — словно прятался, запутывал следы. Словно все еще не решался открыться сыну.
Утомившись до крайности, пошел в конце концов напрямик — шагал широко, как ходят по кочкам; когда под ногами начинал потрескивать сушняк, ступал тише; яростно продирался сквозь ежевичник и кусты хмеля, лавировал между деревьями и при этом ни разу не наткнулся на ствол, хотя вокруг стояла непроглядная тьма.
Не скоро поставил он Йосипа на ноги. Взяв за плечи, столкнул его в глубокий извилистый ров, а сам пошел вдоль него по краю. Через минуту Санько и Йосип очутились в укрытии, похожем на погреб. Резко запахло сырой землей, нежилой дух ударил в нос.
— Где мы, отец? — растерянно спросил Йосип.
Санько возился то в одном углу, то в другом — чувствовалось, что он здесь не впервые. Долго шуршал сеном, что-то на ощупь устраивал, передвигал. Звякнул кружкой о ведро, начал жадно глотать воду и, напившись, отозвался:
— Здесь будешь жить.
— Значит, на войну не пойдем?
— Без моего ведома отсюда ни ногой.
— А коли есть захочу?
— Все тут найдется, и все — наше.
— Хорошо, отец… А если мне захочется спать?
Машталир взял Йосипа на руки, как берут сонного младенца, когда его укладывают в колыбель, и — прямо в одежде, в обуви — положил в душистую постель. Укрыл тряпьем, сел рядом…
…Санько зашел к Оксане Кабачкивне. Она жила с дочкой неподалеку, почти на берегу, в том месте, где Сула впадает в Глушец. Жила по тем временам ни богато, ни бедно. Сколько себя помнила, вечно о ней рассказывали всякие были и небылицы, но Оксана на это не сетовала, разговоры были не злые, скорее — одобрительные: вспоминали, как она еще в девушках без устали отплясывала горлицу, гречаника и торбача[2], так что ни один музыкант не выдерживал; говорили, что она умеет заговаривать от гадюк и всяких болезней, останавливает кровь, высасывает яд и знает великое множество сказок и песен. На самом же деле Кабачкивна никаких наук не изучала, а просто природа наделила ее острым умом, в ней нуждались все как есть хуторяне: никто, как Кабачкивна, не мог так справедливо рассудить и дать верный совет. Сколько к ней шло людей! Больше, чем в церковь! И для каждого у нее находилось приветливое слово. Санько же ходил к Оксане, как к себе домой, потому что считал ее первой своей женой, а дочь Оксаны Олену — родной дочерью, хотя и не был ей отцом. Пустое болтали насчет его отцовства, наговоры это, больше ничего.
Случилось это давно, в молодые годы. Санько за Сулой рубил тальник. Вязал его в пуки и относил в лодку. Один раз спустился, глядь — стоит девушка у небольшой гати. Высокая, с монистом на шее, и губы такие полные. Не мокловодовская. Санько отвернулся, хотел подождать, пока она уйдет, — не знал, как себя с ней вести, но она вдруг начала смеяться и сквозь смех позвала его. Пришлось подойти, поздороваться. Оксана заговорила первая. Да так приветливо, с такими знакомыми интонациями, словно они росли в одной хате. Оказалось, девушка слышала о старом Машталире — и то сказать, кто в округе не слышал, что он учинял с сыном… И вот перед нею тот самый Санько, который лишь недавно надел штаны. Оксана диву далась: ловкий парень, черноусый, очень высокий. И кабы не слишком длинная спина да ходил бы не мелкими шажками… Зато, по всему видать, сильный и не лентяй, коли так часто на лодке ездит на промысел. Да и не глуп: рыбачит, пилит доски, торгует соленой рыбой на пристани — а сколько же надо уметь человеку?..