Через минуту-другую Санька уже так и подмывало прикоснуться к румяной щеке девушки или пожать ее красивую руку. Он украдкой бросал взгляды на ее лицо; будто раздевая, шарил глазами по ее телу. Оксана, наверное, догадалась, что возбудила в нем желание, — покраснела, как маков цвет. Отвернулась, села у самой реки и давай шутя плескать водой себе на ноги.
Неожиданно она спросила:
— Ты сильный, Санько? Очень сильный?
— Не знаю.
— Лодку, нагруженную лозой, поднимешь?
— Если захочу…
— А Сулу перепрыгнешь?
— Может, и перепрыгну с жердью, в три приема. А что?
— А меня догонишь?
— Даже зайца догонял и ловил.
— А меня… поднимешь?
— Двух таких, как ты, подниму.
— Ну, попробуй.
— Да ведь ты не дашься.
— А ты добивайся.
— Не умею.
— Пора бы научиться.
Оксана негромко прыснула, зажала руками уши. Притихла.
Санько смело шагнул к ней. Наклонившись, бережно поднял под мышки и легко понес ее на вытянутых руках. Ей было щекотно, она изнывала от смеха, но не ругала его, не просила отпустить.
— Неси меня так, сколько сил хватит.
Санько, напрягшись, начал карабкаться с нею на крутой берег. Потом пошел по лугу, на котором уже скосили траву… по долине… вдоль плотины… Шел то по солнышку, то по холодку… Обоим было хорошо, оба молчали. Оксана слышала: Санько сдерживает дыхание, чтобы не показать, что устал.
— Отпусти меня, отпусти скорее.
— Я еще не выбился из сил.
— Отпусти, вон уже хаты.
Опуская Оксану на землю, Санько коснулся ее горячей щеки, потом прижал к себе… Хорошо. Как после доброй чарки. Если б еще…
— Ты и впрямь сильный.
— Не знаю.
— Вот бы мне такой достался.
— Да…
— Приходи еще.
— А ты не женщина?
— Девушка.
— А не русалка?
— Русалка.
— Я не испугаюсь.
— Так приходи еще…
А через полгода Оксана позволила просватать себя за другого. Санько тайком пришел на свадьбу и в отчаянии подпалил ей хату. Люди указывали на Санька, но Оксана его пожалела. Правда, муж ее грозился сжить Санька со свету. Да началась война, и все забылось. Мужа Оксаны взяли в армию, через месяц он погиб в бою. Тосковала, плакала вдова, постепенно теряла дар речи, с горя начала слепнуть… Вот тогда-то опять пришел к ней Санько. Она не обрадовалась ему, не удивилась. Но никогда не отваживала его, не прогоняла — он стал ее опорой, помогал чем мог: пахал огород, крыл хату, чинил двери. Время от времени давал мелкие деньги… Однажды принес целый узел солдатских рубах: для кого шили, те не успели их надеть… Оксана удивилась, но взяла, ни о чем не спросив. Нашила из них и верхних и нижних сорочек, и наволочек, и наперников для подушек.
Но внезапно Оксана отказалась от его помощи. Что-то прослышала и потребовала сказать, где он берет такие башмаки с металлическими пистонами для шнурков, на медных гвоздиках, с двойными подметками. Санько неохотно признался.
Долго водил он плохо видевшую Оксану по плавням и все рассказывал, как однажды рубил тальник на том самом месте, за Сулой, где они в молодости впервые встретились. Рубил не для себя — то ли выполнял чей-то заказ, то ли на продажу. Война войной, а дрова на зиму всякому нужны. Сена Санько уже навозил — и себе и тому дядьке. А когда малость поутихнет в округе, можно будет и конопли набрать — хорошая конопля, вымоченная. Телега своя, вози хоть сто копен… Вот и Прокоп Лядовский попросил Санька помочь ему: самому-то некогда, колхозный скот в тыл отправляет, хлеб, который не вывезли, раздает людям на временное хранение, красноармейцев на постой размещает. И вообще в такое время его долг быть безотлучно с людьми: в Мокловодах суета, нервное напряжение. Как на тонущем корабле: хитрый хитрого испугался, таится, не доверяет. Каждый норовит украдкой: один документы в саду закапывает, другой икону вешает на портрет великого человека — всяк хитрец по-хитрому спасается.
Услышал Санько такое дело, на лошадь — и в плавни. Ни с того ни с сего сюда никто не забредет: дебри, нигде ни души. Санько тюкает себе потихоньку, тюкает да прислушивается. Село осталось далеко-далеко, за плесом, теряется на горизонте. Справа катит свои воды Днепр. Где-то на городищенской горе Пивихе, будто висящей в синем воздухе, рвутся снаряды, но кажется, что и сюда доносится запах смоленого… А в плавнях так хорошо! Немного повыше, где брод, раньше возили на подводах сено, женщины и девушки сгребали его. Влезь на высокое дерево — сколько хватает глаз, кругом густые травы. Прозрачен напоенный их запахами воздух. Колышется рожь. И как листьев — птиц. Чуть не на каждой ветке гнездо — словно колыбель, от которой веет новой жизнью. Сверкают, глядя в небо, серебряные озера, кишат линями и карасями. А вода в Суле, — светлая, мягкая, выбеливает самые серые полотна, избавляет людей от струпьев, лишаев, язв. Попьешь этой воды — и не жмет, не болит сердце… Все тут созвучно человеку, его натуре… Так неужто эту красоту будут топтать чужеземцы?.. А ведь лезут, чтоб у них глаза повылазили…