Санько смотрел на белый свет и плакал — то ли от обиды, что уж не ходить ему здесь, то ли от ревнивой жалости к Оксане, его утешительнице и мучительнице. Она молча шла рядом, держась за его руку, как малое дитя. Почти слепую привел он ее поглядеть на плавни. Казалось, они не цветут, а горят разными красками. И вспоминалось, как вольно они тут бродили: по ночам прислушивались к голосам сонных птиц, к всплескам рыбы и не боялись ничего на свете, кроме людских взглядов. Санько привел Оксану сюда, чтобы показать, где берет башмаки с металлическими пистонами для шнурков, на медных гвоздиках, с двойными подметками, показать, где они лежат: в трехъярусном блиндаже, замаскированном, поросшем травой — и со свечой не найдешь! — в том самом, где укрыл он от смерти своего Йосипа.
— Оксана… слышишь, Оксана?
— Слышу. Говори.
— Я пристукну Прокопа.
— За что? Он не вредный и честный.
— Он знает о Йосипе.
— А что о нем знать?
— Что он дезертир. И что я прячу его в плавнях.
— Ну и пусть знает.
— Но ведь он не молчит.
— А кому сказал?
— Леську.
— Лесько сам тебя выследил — его убить.
— Лесько за мной следил? Он втрое богаче меня — зачем ему еще?
— Человеческой жадности нет границ… Лесько и не такими, как ты, торгует…
— Но он не появляется на хуторе.
— Заманить каким-нибудь обещанием либо товаром.
— Золотом заманю. Только он… кажется, нашел общий язык с Йосипом.
— Йосип — твое дитя…
— Они что-то замышляют.
— Лесько уговаривает обобрать тебя.
— Йосип просил золотую пятерку.
— Они мечтают о больших деньгах… Лесько надеется заработать на Йосипе. Пообещал ему достать для побега документы на чужое имя. Я знаю, он ищет документы в Мокловодах — в сельсовете, в колхозе, повсюду.
— Ну и что же?
— Для выкупа нужны деньги. Так что все сводится к грабежу.
— Я ему отец… Я вынес его на руках с переправы… Нашел, хоть и не искал, целую кучу рубах, сто пар башмаков…
— Все на свете забывается. Только неволя — никогда. Ради денег… ради воли… он выдавит тебе глаза.
— Я отдам Леську все рубахи и башмаки, пусть торгует.
— Не возьмет.
— Почему?
— Его тоже заподозрят.
— Как же быть?
— Убить Леська. Отдать деньги Йосипу: может, откупится.
— А что еще можно сделать?
— Другого пути я не знаю.
— Я припугну Лядовского — подброшу ему записку под дверь, и он будет молчать об Йосипе…
— А если он уже успел заявить в сельсовет?
— Йосип — безвольное дитя, что он будет делать с деньгами?
— Деньги и убивают и возрождают к жизни.
— Но послушай, Оксана… Отдать деньги? Отдать богатство?
— На свете нет праведных богатств. Тогда отдай Йосипа.
— Как ты сказала?
— Я все сказала.
Оксана надолго умолкла. Затуманенными глазами смотрела перед собой и, наверное, чувствовала цвета, запахи, соки земли и растений, потому что горько сама себе улыбалась. Он испугался непонятного выражения ее лица, хотел спросить, что с нею, но Оксана, всхлипывая от охвативших ее чувств, вдруг дернула Санька к себе и горячо, как девушка, прижала его руку к своей груди. У Санька отлегло от сердца. Все, о чем только что шла речь, вылетело из головы: в памяти встал тот день, когда он впервые увидел ее замужней. Было это летом, на берегу Сулы. Как раз в том месте, где весной самое быстрое течение и куда на волах при помощи толстых канатов мокловодовцы приволакивали водяную мельницу, укрепляли ее на этой быстрине, и стояла она там до самой осени…
Так вот, в тот день Оксана без боязни ступила на узкий перекидной мостик, соединявший два байдака, на которых стояла мельница, и с полным мешком зерна за плечами пошла вниз по крутому спуску. Доска под ее ногами пружинила, прогибалась до самой воды. Вода выплескивалась наверх, касалась подошв, и Санько боялся, как бы Оксана не оступилась, не упала под лопасти, в быстрину, — не каждый сумеет оттуда выплыть. Но все кончилось благополучно, и гибкая, статная молодица скоро показалась в дверях мельницы. Бегом взбежала на берег, отряхнулась, засеменила к воде. Санько сидел в лодке за кустами — удил. Он видел, как Оксана расстегнула кофточку и выставила свои белые груди под прохладный ветерок — наверное, чтобы остудиться. «Вот бесстыдница… Вот шлендра», — подумал Санько, а в душе шевельнулось щемящее чувство не то жалости, не то горечи.