Женщина уже приводила себя в порядок, застегивала кофточку, когда он тихонько хлюпнул веслом, подплывая к ней. Она ничуть не растерялась; сразу, словно только того и ждала, потянулась к нему навстречу, ловя руками нос лодки, чтобы повернуть ее в тихую заводь. Потом присела на борт, стала расспрашивать о всякой всячине, стала договариваться — отвези, мол, домой муку, я сама буду грести, тебе придется только рулить. Санько обещал. Шутя дотронулся рукой до ее тугого плеча, а она положила на его руку свою, горячую, как огонь. Они вышли из лодки, сели на берегу, и Санько начал мыть ей ноги. Оксана боялась щекотки, сладострастно вздрагивала, грудь ее приоткрывалась, то и дело звучал ее чарующий смех — Саньку казалось, что он волнами расходится по его телу… Большие глаза Оксаны в густых ресницах ловили его взгляд…
Кто-то из помольцев или сгребальщиков на покосе увидел, как они забавляются, и наутро следующего дня все Мокловоды смаковали свежую новость. Женщины, словно состязаясь в красноречии, выдумывали всевозможные небылицы — просто уши вяли, хотя, конечно, в их рассказах была доля истины.
Уж чего только не говорили!.. Вот ей-ей, Санько Машталир ради нее, Оксаны Кабачкивны, такое сумел, что ни одной твари не под силу — нырнул и целый час, не дыша, пробыл под водой. Отчаянный человек! На что пошел, лишь бы ей понравиться, и заметьте — все делал по ее указке. Где-то на островах нашел непромокаемую одежду. Напяль ее — и живи под водой сколько влезет. Вот почему Санько сумел пробраться на пароход, который еще до войны утонул в старом днепровском русле, — только труба торчит. Ну и тащит с этого парохода что хочет да сколько унесет: и материю всякую, и цветные бумажные нитки, и рубахи. Мешками волочит толченую гречку или, может, ячмень, — и сам лопает, и телят откармливает на продажу…
А Оксана сама протягивала ему ноги, чтобы мыл. А потом разделась, осталась в одной нижней сорочке… Словом, нежились, как молодожены. И носил ее Санько на руках по плавням, и голубил…
А еще вот что: когда она приходит к нему на Быстрянку, то вся делается из воды: и голова из воды, и руки, и ноги. Бес ее знает, как это все держится вместе и почему не разливается. Ходит бесшумно, исчезает бесследно. Глядь-поглядь — а уж нету на берегу ни Оксаны, ни Санька. Даже пузырей над водой не видно… Вы думаете, отчего Санько то серый, как пепел, то черный, как земля, и лицо словно у утопленника? Оттого, что живет в двух мирах: то на земле, то под водой. Не ест, не спит, осунулся… Оксана-то смикитила, что этот парень все отдаст, — стала каждый вечер заманивать его под воду, в другой мир. Вот и любятся там, и любятся, пока не рассветет. И никто их не выследит, просто-напросто никто на это не решится, потому что нет ничего глупее, чем копаться в сладких тайнах чужой любви, тем более что эта любовь и без того стала теперь всем известна и каждый может смаковать подробности странного романа…
Мне надоело ждать, пока Машталир соберется с мыслями и скажет хотя бы несколько слов о себе или об Олениной матери, Кабачкивне, но удерживало какое-то подсознательное любопытство — что же было дальше?
Солнце то выплывало из-за облаков, то опять ныряло в них, и от переливов света лицо Санька чудилось то пепельным, то землистым, приобретало хищное выражение или казалось лицом мертвеца. Мне стало страшно, и я отодвинулся от него на значительное расстояние. Машталир продолжал сидеть где сидел, даже когда я встал, всем своим видом показывая, что хочу уйти. Впрочем, он, должно быть, не пошевелился бы, если б под ним расступилась земля.
Я еще надеялся, что Машталир скажет мне хоть что-нибудь об Оксаниной дочери Олене — о моей Мечте; мне было лишь известно, что они будто бы посылали ей в Киев или во Львов деньги на шапку. Однако он молчал. Наверное, у него начался приступ его врожденной болезни, или, как выражалась Марфа, «на него нашло». В такие минуты он как бы отрешается от своих сумбурных чувств и мыслей, погружается в безмолвное переживание горестей и бед, а потом — довольно скоро — словно взрывается: им овладевают дикие страсти, он совершает необъяснимые поступки. Куда только девается приветливость! Доброго словечка от него не услышишь…
Я пристально вглядывался в лицо Машталира и не находил в нем ни следа доброты. В глазах настороженность, веки полуприкрыты, точно он боится света; широкий рот с овальными уголками крепко сжат — так бывает у людей, испытывающих мучительную боль… Но что это? Я смотрел на Машталира, и мне мерещилось, что рот у него открыт, а в зубах он несет с днепровской переправы сына Йосипа…