— Дойдешь до Василова брода, а там сам увидишь.
— Спасибо.
— Только смотри, не обмани!
— Обещаю.
— Вечерком и приходи. Я буду в клубе.
Время близилось к полудню. Из-за Днепра порывами дул южный ветер-низовка. Я задрал голову, чтобы понять, скоро ли зайдет солнце, успею ли засветло, но бледное светило еле угадывалось в вышине. Небо стало косматым и грубым, словно вытканное из овечьей шерсти. Оно как будто двигалось, причем всё разом. Над головой переламывалось и медленно скатывалось за горизонт широким сувоем сурового полотна, чтобы там перевернуться на другую сторону и, разматываясь, выплыть сзади, с противоположного бока земли. Огненными языками сверкала молния. Надо было торопиться. Я примерно представлял себе ту местность, почти воочию видел перед собой тамошний ландшафт, — правда, видел глазами ребенка. Если идти мимо Белобабина болота, где водятся вьюны толщиной с руку, потом миновать Волчиху, где плетут из рогозы корзины, то сразу за Быстрянкой, чуть левее Желтой косы, и будет Василов брод. Он там бог весть с каких пор, редко какой год перемещается вниз по течению и всегда легко угадывается по срытой, словно срезанной ножом насыпи на другом берегу, где вязнут в песке нагруженные телеги и надрывается скотина. Каждую весну, сразу после пасхи, прежде чем восстановить связь с другим берегом — обычно туда ехали на подводах или брели пешком, — Васило сам переходил реку вброд, и непременно первым. Можно было, конечно, плыть на лодке, промеряя глубину веслом. Однако Васило, не желая нарушать традицию, поступал наоборот: закатывал насколько возможно штанины, брался рукой за прикрепленную к лодке цепь и, волоча лодку за собой по еще бурливой и мутной после половодья реке, ступнями прощупывал до последнего вершка все дно, сыпучее и песчаное. Иногда наклонялся, чтобы достать из воды и бросить в лодку случайно занесенную на брод черепашку, палку, водоросль, корневище или какую-нибудь корягу. Не ровен час, где-нибудь образовалась воронка или яма — тот, кто будет перебираться на другой берег, должен все знать. И Васило, бредя по всему руслу, отмечал свой след вешками — втыкал в речное дно лозины с клочьями сена наверху. За это ему пастухи, сгребальщицы, удильщики, косари да и вообще проезжающие приносили в виде награды кто что мог: кувшин молока, кулек творога, пирожок из белой муки, конфету, пряник, горсть ягод или терна для детей, — хотя, откровенно говоря, Васило не нуждался и, пока от молнии не сгорела его хата, всегда имел кусок хлеба, правда, может быть, не всегда с маслом. Но теперь, поскольку Мокловодам объявили, что их будут переселять, семья Васила перебивалась кое-как: летом жила на берегу, а зимой переходила в водяную мельницу, которую с наступлением глубокой осени заводили в затоку. Васило сторожил мельницу, за это ему начисляли трудодни.
Так шел я, углубившись в воспоминания, и не заметил, как оказался у Василова брода. Мне еще предстояло обойти одно озерцо, но тут зарядил тихий частый дождик, и тотчас озерцо покрылось рябью — словно кто набросил на него крапчатую скатерть. А вокруг ни души. И ни хаты, ни куреня, ни деревца, ни стожка сена — хоть промокни до костей. Но вот я увидел на огороде, в бурьяне, человека, который, по-видимому, что-то упорно искал, во всяком случае, он не обращал никакого внимания на стремительно приближавшуюся к Мокловодам грозу. Еще издалека я узнал (и наверное, узнал бы среди тысяч других) Васила. Как всегда, одет он был небрежно, однако я не успел заметить ни цвета его рубахи, которую он постоянно носит навыпуск и на которой вечно оборваны пуговицы, ни цвета штанов — они у Васила, как правило, либо слишком коротки, либо слишком длинны. Ни знаменитых сапог-вытяжек, старых-престарых, самодельных сапог, порыжевших от времени: в сорок седьмом Васило носил в них домой просо с тока и был ловко разоблачен бригадиром, — словом, ничего не успел я разглядеть, потому что, подняв голову, Васило пошел прямо на меня, раскинув для объятий свои короткие руки: вот уж никогда не пропустит человека — пусть даже тот проходит в сотне метров, — если, по его, Васила, мнению, этот человек может быть доброжелательным слушателем или сам готов сообщить ему какую-нибудь новость, внушить уверенность, вообще принести радость в его глухой угол.
— Кого я вижу? Сколько лет, сколько зим!.. Пойдем, голубчик, пойдем… А я своего чертенка Данилка искал. Хотел отстегать — больно умен стал! — а он шмыг из дому. Василина и та не заметила, куда побежал. Теперь ищи его где-нибудь в плавнях, у тех, кто рубит лес. Или у соседей… Ей-ей, свихнулся малец! Они, видите ли, нарушили структуру народной исторической памяти… Я тебе покажу историю — до новых веников помнить будешь!.. Постой здесь, я сейчас, — бросил он мне и пошлепал к овражку, созывая переполошившихся утят. Его мокрая спина, от которой, казалось, шел пар, на мгновение представилась мне странным живым экраном. Я даже успел увидеть какие-то умопомрачительные кадры. Но Васило скрылся в овражке, и видение исчезло.