Я не забыл о своей главной цели — не упускать ничего, что помогло бы мне хоть что-нибудь узнать об Олене; стоял под дощатым покосившимся навесом, который одним краем опирался на крутой берег, а другим — на колья, и смотрел на то, что открывалось моим глазам. Вот на плетне чья-то мятая фуражка — из такой клетчатой материи была у Олены юбка. Как мышата, бегают между лопухами, испещренными жилами, утята, упорно держа путь к корытцу с едой, — она так любила диких уток, завидовала их вольной жизни…
Но из оврага вынырнул совершенно расхристанный Васило, и все смешалось. «Я тебе покажу историю!..» Пустые угрозы. Если б Данилко и попался отцу под горячую руку, — Васило сказал бы только: «Смотри… у меня. Чтобы я больше этого не слышал». Мокловодовские мужчины посмеиваются над добродушием Васила. Говорят, однажды он, сильно разгневавшись, взял кнут и к жене: «Скорей надевай, Василина, кожух, я тебя бить буду!..»
Гроза пронеслась стороной, и стало тихо, как под водой. От Сулы шел пар — точно от спины человека, до упаду наработавшегося на уборке урожая. И то сказать — издалека Сула бежит, вспотела, и вот тут, за Василовым бродом, впадает она в Днепр.
Васило остановился поодаль, хотел было что-то крикнуть, но почему-то не произнес ни слова. Так и стоял, невысоко подняв руку, приоткрыв рот. Он и впрямь был неказист с виду: нос длинный и кривой, волосы хоть и густые, но всегда клочьями, жирные, свалявшиеся, лоб в веснушках, скулы выпирают — «азиат», одним словом, «с раскосыми глазами». Это прозвище ему приклеили хуторские молодицы сразу, как только он заявился в Мокловоды. Над ним беззлобно подшучивает всяк кому не лень, потому что он «не наш», потому что это «тот, который разрушил церковь», которого «подобрала дуреха Василина». И хотя с тех пор, как Васило поселился в Мокловодах, много воды утекло, на хуторе так и не знают, как его величать по батюшке… Жена Васила сначала горячо настаивала на том, чтобы уехать из Мокловодов, однако он — ни в какую…
Но как бы то ни было, а почти все мокловодовцы — правда, каждый про себя — признавали за Василом скрытое обаяние; должно быть, они в конце концов приняли бы его за своего, если б кто-нибудь отважился на это первый. Был момент, когда Васило перестал было заботиться о семье, о доме и хозяйстве, стал похож на оборванца и ходил от хаты к хате, пытаясь вызвать у людей жалость, но и это не помогло. К «азиату с раскосыми глазами» пристало еще словечко «лодырь». А это на хуторе считалось самым постыдным. Василина плача умоляла мужа не таскаться по хатам, а найти себе подходящее место. Не теряя веры в чудо, после которого его в конце концов признают хуторяне, — главное, женщины, их было втрое больше, — и начнется какая-то невероятно счастливая жизнь, он пустился на хитрости: ездил на пароходе в Кременчуг, доставал там лощеную и разноцветную бумагу, мастерил всевозможные шкатулки, кубики, пирамидки, однако их никто в Мокловодах не покупал, так что приходилось раздавать все это детям за «спасибо».
Бродя как-то по плавням, он наткнулся на мало кому известный небольшой лиман. Тайком снес туда ятери, перегородил лиман неводом — надеялся поймать сома, да такого большого, чтобы едва хватило сил перетащить его на хутор. Но однажды кто-то вышвырнул на берег все его снасти, изрезал невод, изрубил обручи на ятерях…
Васило скупал, даже брал в виде вознаграждения за работу какие попало облигации — а на хуторе их можно набрать задаром сколько хочешь, ими обклеивали стены за печью и саму печь; все надеялся выиграть большую сумму и разбогатеть, то есть купить в хату железную кровать, большое зеркало, иметь вдоволь еды, много одежды и еще — построить около Климана, бывшего церковного старосты, новый дом на две половины: там есть свободный участок, когда-то принадлежавший попу, земля плодородная — лучше не надо.
А то, бывало, затеет Васило гнуть лук — долго подбирает для него ивовый прут, потом долго этот прут выпаривает, затем ищет подходящую воловью жилу — хочет подбить коршуна, чтобы не нападал на соседских цыплят. Но и тут его надежды не сбывались, ничего путного из его затеи не выходило. Так и не сумел Васило угодить соседям, не добился признания хуторян — себя защитить труднее, чем другого.
Презираемый и гонимый, Васило и по сей день тайно продолжал неравную борьбу с мокловодовцами, порой жертвуя и собой, и женой, и вообще чем только можно, чтобы заткнуть глотку тем, кто вопил, что-де весь его род ленив и ни на что не способен. Только ныне бороться стало куда труднее, хотя, возможно, в этом есть свой смысл, и теперь борьба обещает ему успех.