Потому и выхаживали мокловодовцы коноплю на самой лучшей почве — в высохших озерах, унавоженных балках, на болотцах. Повыше, на пахотном поле, сеяли озимь, но вырастала она в один стебель, щуплая и такая низкая, что косили ее без длиннозубых граблей, прикрепляемых к косе, а одной косой и иногда даже дергали руками. Разве что после сильных речных разливов на занесенной илом супесчаной почве родилась невиданная рожь с колосками толще человеческих пальцев, и трещали капустные кочаны, и лопалась земля под кустами картофеля — такой он был крупный, налитой, и ломали под собой стебли тяжелые, как из золота кованные, колосья проса.
Но разливы случались не часто — раз в семь-восемь лет, оттого и хлеб, и картофель, даже овощи получали Мокловоды в десяти километрах выше, у степных жителей, — выменивали на рыбу, свежую или соленую, на дерево, плетеные корзины и кошелки, на лозу, на товар — так тут назывались выделанные шкуры животных, на сено — его у мокловодовцев было полным-полно.
Бедность мокловодовской почвы вознаграждалась обилием диких трав и множеством птиц, пышностью природы, неоглядным простором, к которому, пока жив человек, постоянно тянется его душа.
Старая Охмалиха — благородная на вид женщина, всегда в желтом чепце и потому похожая на богоматерь с иконы, — ни за что не хотела верить, что земля вертится, что над человеческой душой не властен теперь ни царь, ни бог, а человек и без них живет не худо. Бывало, только заслышит мотор в небе, падает на колени и горячо молится, покуда не затихнет этот грохот, — надеется ублаготворить небесного владыку.
Зато она не боялась никаких путников. В глухую ночь, только постучат в окно, выйдет и пустит в хату кого угодно.
Ни о чем не расспрашивая, Мокрина перво-наперво подавала проходящему воды умыться. Потом молча выносила постель — стелила посреди пола солому, если она была, или сноп ситняга — каждое лето это растение разрасталось в Мокловодах на целые гектары, им топили печи. Подав гостю рядно или Сидорову сермягу укрыться, советовала укладываться спать и предупреждала, чтобы не пугался, если услышит под полом шуршание либо недовольное сопение — это, мол, наш домашний ежик, мы его держим вместо кота: проворно ловит полевых мышей, коли какая ненароком забредет в хату (домашних-то вывели подчистую), его боятся ужи, которых в половодье тьма-тьмущая заползает в каждый дом. Заползали ужи и в колодцы, и туда, где раньше были печи, где стояли стожки сена, в пеньки, в дупла старых деревьев. А в домах пробирались даже на чердаки, залезали в трещины на стенах и там плодились. Спускались за пищей вниз, беспечно заползали под утку или под курицу, высасывали яйца, оставляя совершенно целой скорлупу. За лето эти гады так размножались — заселяли все, что только можно было заселить и что им подходило: ползали в зарослях хмеля, под лопухами, грелись на плетнях или под плетнями, забирались под ясли, в корыта, и люди привыкали к ним, даже переставали убивать, хотя гнушались ими, страшились их холодной кожи и этой противной ползучести.
Никого не боялась Мокрина, но дверь, ведущую в сени, с раннего вечера запирала на засов. Случалось, волки средь бела дня утаскивали маленьких козлят, на глазах людей безнаказанно потрошили домашних уток и гусей, которыми в Мокловодах усеяны все выгоны и плесы. У иных хозяев гуси и утки не являлись домой от весны до самой осени. Одичают, бывало, и не дают выгнать себя на берег: так и плещутся в прорубях, пока не вмерзнут в лед. Тогда лисицы на животе подползают к ним по тонкому поскрипывающему льду и лакомятся за здорово живешь.