Все это я помнил, знал, оттого мне и не хотелось докучать «ленивому азиату с раскосыми глазами», не хотелось надоедать ему расспросами, ибо известно, что такой человек легко поверит чему угодно, едва лишь почувствует по отношению к себе хоть малую толику приязни. Да, и крохотное доверие может сотворить с человеком чудо, открыть в нем незнаемые им самим источники энергии, света и добродетели.
Из дальнейших слов Васила я понял, что сейчас ему не так одиноко: каждый вечер приходят соседи посидеть, потолковать о том, каково-то им будет без Мокловодов, будут ли они на новом месте держать скотину, привыкнут ли, обживутся ли среди чужих. А иной раз сидят грызут семечки — это женщины. Мужчины играют в подкидного дурака — молча. Или давай хвастать друг перед другом, сколько кому надлежит получить в виде выплаты за разрушенные хаты, сараи, хлевы, шалаши, риги, за снесенные плетни, засыпанные колодцы, срубленные тополя, вербы, груши, да рассказывают, куда уже наведались ходоки-переселенцы, выискивая себе по селам место для жизни, для начала нового бытия. О себе Васило молчал: ему пока не вручили акт, хозяйство их еще не описано, потому что нет у него никаких построек, нет «плетеных заборов». Варка Бригадная будто бы слышала своими ушами — и не от кого-нибудь, от самого Лядовского, — что Василу позволено разобрать и перевезти рубленый колхозный амбар с камышовой крышей, взять два воза моченой конопли, из которой можно вить веревки или ткать полотно, взять ягненка, переставшего сосать матку, сорок два метра плетня, огораживавшего конюшни, и сколько пожелает полукадок, куда ссыпают зерно или что другое: бери хоть сейчас, они в поле стоят, где сажали махорку.
Васило задержал дыхание и, выразительно покачав головой, толкнул дверь. Неожиданно мне открылся другой мир, явились другие цвета, другой дух. Первой я увидел Василину, женщину с пышной рыжеватой косой, в новой кофточке, вероятно только что надетой ради гостя. Василина стояла окруженная детьми и испуганно улыбалась. Я поспешил прийти ей на помощь: чтобы хоть что-нибудь сказать, начал спрашивать по очереди всех ребятишек, как их звать (а троих еще не было дома).
— Вот мы какие, — сказала Василина, поднимая почти к моему лицу самого маленького: по щекам у него были размазаны слезы, но он улыбался, а в ручонках держал палку. Ребенок таращился серыми глазенками на мои пуговицы, тянулся к шляпе и при этом сосредоточенно вытягивал трубочкой полные губки. А не дотянувшись до шляпы, закапризничал, и Василина, утерев ему нос фартуком, опустила его, и ребенка тотчас подхватили детские руки. Она смахнула тряпкой пыль с лавки — с доски, лежавшей на чурбаках, — и пригласила меня садиться: не побрезгуйте, мол. Сама же отошла к печке, где что-то шипело, булькало, и огонь, вспыхивая, бросал изменчивые блики на ее лицо.
В комнате не было сыро, как мне показалось, когда я вошел со двора. Наоборот. На полу толстым слоем лежало сено. На тщательно побеленных стенах и вообще повсюду, где можно, висели пучки дикого хмеля, стебли с листьями калуфера, васильки и другие бог весть какие сушеные травы. Они распространяли запах лугов, похожий на тот крепкий хмельной аромат, который витает над тысячами гектаров плавней в пору первого сенокоса. Должно быть, потому воздух в комнате казался зеленоватым и по-особому светлым и мягким, хотя на дворе было не солнечно, а скорее сумрачно. Вдоль задней стены, занимая все пространство между печью и боковой стеной, помещались широченные нары. Приглядевшись внимательнее, я увидел, что в хате два — в одно перекрестье — окна по передней стене, а потолка нет, только стропила, и между ними тоже окно, похожее на иллюминатор.
— Санько Машталир дал, спасибо ему, — сказал Васило, заметив, что я с любопытством разглядываю это окошко, но тут же заговорил о другом: о том, что происходит в мире, в Мокловодах, затем — о себе. Оказывается, он тоже был на подворье Санька Машталира, когда тот хотел зарезать сбесившегося телка.
— Был теленок как теленок, так он же, катюга, довел его до бешенства. Возьмет, бывало, самодельное копье с бородкой на конце — мы таким ондатр колем — и ну его тыкать куда попало или щекотать. Бедное животное туда, сюда, падает то на передние, то на задние ноги, ревет не своим голосом, рвется с привязи, пока совсем не выбьется из сил… Потом падает, лежит, вытянув шею, и только вздрагивает. Не отзывается ни на уколы, ни на щекотание… Отстанет от него Санько, а поднимется теленок на ноги — и опять то же самое… Зло на нем срывает или еще что, черт его разберет. И, говорят, с тех пор начал такое вытворять, как исчез его сопливый Йосип. Санько думает, что все шито-крыто, никто ведать не ведает, а оно уж всем известно. И убежище-то — блиндаж! — давным-давно пусто. Были там люди, своими глазами убедились. Йосип оттуда все вынес, все до последней нитки. Распродал!.. Слоняется теперь шут его знает где и с кем. А Санько ищет его, выслеживает, как волк, но Йосип ему на глаза не попадается… И при чем же тут телок?