Прокоп, новоявленный безбожник, был на целых семь лет старше Васила. Он продолжал ходить в Дубровье, но больше не распространялся о новой власти, не признающей церковной веры, а учил парней бороться «по-городскому». Что же касается танцев, то Прокоп утверждал, будто знает такие, о которых в наших краях и слыхом не слыхали: ведь ему доводилось плясать на Крещатике в самом Киеве, где он проходил солдатскую службу. И говорил так Прокоп неспроста: он знал, что нигде в мире не почитают столь высоко танец и песню, как на Посулье.
То-то было диво-дивное, то-то был праздник, когда однажды вечером маленький неказистый Васило с длинным носом, который так идет ему, сын хранителя ризницы, сельского пономаря, борясь «на поясах», удачно подсек длинного Прокопа, по-своему, по-крестьянски, перекинул его через голову, и тот распростерся на земле чуть ли не на двадцать саженей. А когда Прокоп укусил его за ухо, Васило надавал ему тумаков. После этого случая Васило долго боялся ходить на вечерницы — видно, не надеялся снова победить Прокопа. Ну а Прокоп, конечно, не мог забыть обиды и искал случая посчитаться.
Прошло время, хранитель ризницы Дымский перестал водить сына в пономарскую протирать кучей сваленные в углу старые иконы или крошить попу в кадильницу смолу: церковь в Дубровье закрыли. Искали смельчака, который решился бы снять с колокольни крест. Тот, кто водрузил его там, был жив-здоров — Никифорчик, чудаковатый человечек. Не было у него ни семьи, ни хаты. Когда-то пел он в Чигиринском монастыре, потом долго был затворником. Теперь жил в церковной сторожке, служил дьячком. Питался проще некуда, хлеб да квас, и был завзятым рыболовом…
Как-то раз Прокоп Лядовский пришел к пономарю. Почему именно к нему — непонятно. Васило не на шутку испугался: не ровен час, мокловодовский активист вспомнит тот случай на гулянье, тогда драки не миновать. Но Прокоп просительным тоном произнес: «Только ты сумеешь», — и Васило с удивлением уставился на него. Кому еще пришло бы в голову, что невзрачный сын пономаря может залезть на колокольню и добраться до креста?
Прибежал Васило в церковь накануне пасхи, в глухой час перед рассветом. Мертвым сном спало село Дубровье, во мраке лежали Мокловоды, где не было церкви. Люди и не догадывались, что сын ризничного сторожа, сельского пономаря, в эту минуту, сопя, лезет на клонящийся долу старый явор. У него замирает сердце, он старается сдержать дыхание. Одно неосторожное движение, хруст сухой ветки — и поднимется переполох среди сонных птиц.
Обхватив ногами потрескавшийся ствол, Васило передохнул, огляделся. В вышине светлее, чем на земле. Почти под ногами хлюпает вода в Суле, явор словно падает неведомо куда, вот-вот провалится сквозь землю. Или его подмоет течение, и полетит он вместе с Василом в черную реку. Южное крыло крестоподобной церкви повисло над крутым обрывом, тень от него ложится через всю Сулу, перерезая ее, будто гатью. Именно там река, выпрямляя надоевшее ей колено, вскипает пеной; видно, ярится оттого, что никак не может свалить себе под ноги грудастый выступ, или оттого, что ручьи, текущие из села, принесли с собой нечистоты и замутили ее белые воды. Разбушевалась стихия. Сула уже не вмещается в данных ей природой берегах, встала горой, как тесто в опаре, вот-вот вырвется на волю, разольется, если вода будет прибывать еще день-другой. Васило любит реку во всякую пору, но эта, весенняя Сула — просто-напросто капризная девушка, которую впервые пригласили на танец, а она, зная, как хороша, неосторожно пренебрегла приглашением и вот раскаивается, не в силах устоять на месте, дрожа от нетерпения, мечтая, чтобы ее пригласили опять; когда она танцует, ее нельзя не любить: каждая жилочка трепещет от жгучего желания, она полна жизни, страсти, она готова отдать миру свою любовь.