Между Дубровьем и Мокловодами издавна пролегала земляная гать — высотой в плетень. Никто теперь не скажет, кто ее сделал и почему она со временем стала такой широкой, что на ней свободно разъезжаются подводы с камышом или сеном; по обеим сторонам ее росли и засыхали толстые вербы и высоченные осокори, а поодаль, на пригорке, защищающем от воды низко расположенное подворье Васила, стояла Набочина мельница, она же просорушка и сукновальня. Словом, гать надежная, крепкая, и вспоминали о ней только по весне. Особенно если зима выдавалась снежная, а снег таял внезапно; тогда река выходила из берегов, крушила их, заливала долины, болотца, балки, выбоины, канавы, все прибрежные плавни, образуя настоящее море — безоглядный водный простор с многочисленными островками, и море это стояло порой целый месяц. Но страшнее всего было, когда солнечная воздушная буря преждевременно срывала льды на Суле. Опьянев от весны, Сула ставила торчком гигантские плахи льда, где-нибудь на повороте, в узком месте, преграждала сама себе течение и разливалась, неся на поверхности льдины, сметая все на своем пути.
В последние годы начали перед половодьем нанимать деда Шептия: он день и ночь с колотушкой в руках ходил дозором по гати, следил, как ведет себя река. В одном месте, как раз напротив жилища Сидора Охмалы, гать жалась к воинскому кургану; тут ее нередко повреждали телеги, и оттого просачивалась вода, так что в конце концов образовалась канава метров в пятьдесят шириной.
И случилось, что Шептий проворонил беду (слишком поздно поднял тревогу, колотя своей колотушкой), волны устремились в пролом, радостно беснуясь, терзая, руша несчастную плотину, долгое время бывшую причиной их неволи. А уж что касается мелких гатей, которых в Мокловодах, почитай, сотни, по нескольку подле каждой хаты, то они, конечно, не могли противостоять обезумевшей стихии.
Васило все сидел на балке в колокольне, прислушиваясь к шуму, и не заметил, как шевельнулась веревка от самого тяжелого колокола, только, болезненно, вздрогнул при первом ударе. Колокол, набирая силу, гудел толстым, будто связка пеньки, голосом, и уже невозможно было считать удары — они слились, как вода, как пламя, это был сплошной стон, какой, наверно, исторгал из своей души тот, кто стоял в ту минуту внизу, под колоколами, и упорно бил сполох. Спасаясь от разрушительной силы этих гудящих звуков, сын пономаря то затыкал пальцами уши, то широко разевал рот, словно вопя что есть мочи, но это почти не помогало, и в конце концов Васило, забыв все опасения и страхи, быстро сбежал вниз по перекладинам лестницы, во мгновение ока протиснулся в узкое оконце и бросился к ветви явора, спускавшейся на церковную крышу.
Шла к концу памятная предпасхальная ночь. Чуть брезжило, когда Васило крадучись добрался до Мокловодов, чтобы отыскать Прокопа. Со всех сторон мчались всадники, тарахтели подводы, задыхаясь бежали женщины, дети — заслышав колотушку деда Шептия, все спешили к ревущей реке, хоть и не знали, что произошло. И люди, и волы, и лошади, точно слепые, натыкались на Васила, а он растерянно стоял с крестом за спиной, смотрел, что-то кричал, надеясь увидеть в этой толчее знакомое лицо, высокую гибкую фигуру Прокопа Лядовского. Вокруг все топало, охало, Клокотало; трещали колоды, наспех сколоченные вешняки[3], плюхались, как в пропасть, мешки с песком, скрипели плетни, которые ставили на пути несущейся воды, чтобы сузить пробоину. Десятки, сотни мужчин лопатами бросали в поток землю, но водяные валы, казалось, становились еще выше, река безумствовала, и это безумие как будто передавалось людям — здравый смысл покидал их, они теряли надежду, нелепо толкались, мешали друг другу. Кое-кто опустил руки, бездумно наблюдал за происходящим, поняв свою ничтожную малость, не веря ни в возможность борьбы, ни в ее необходимость, готовый покориться слепому напору стихии.
Колокол все еще вселял в сердца страх и тревогу, скликал, призывал людей. Это было уже не отрывистое бамканье, нет — сплошной густой гул заполнял весь простор от земли до неба. Посулье поднимало всех живых и посылало на бой, требуя от них отваги и мужества.
Кто-то догадался развести огонь, и сбоку от пробоины, под гатью, разгорелся огромный костер. Пламя бросало свет далеко-далеко, каждый человек стал виден, как в хате при лампе, и было уже не так страшно, чувство беспомощности прошло. Мужчины, женщины, дети — все точно опомнились. Теперь их лица выражали отвагу, их руки действовали слаженно и ритмично. Люди набросились на работу. А руководил ими, — да, он только что пришел и, конечно, был очень возбужден, — руководил ими высокий, стройный Прокоп Лядовский. Прокоп умел каждому найти дело, он громко отдавал распоряжения, люди слушались его, как слушаются в семье отца, и энергично восстанавливали гать. Дети подставляли мешки, женщины наполняли их песком, мужчины — кто посильнее — носили эти мешки на носилках или тащили волоком и без суеты городили из них насыпь, сжимая пробоину с обеих сторон. Другие мужчины — кто выше ростом — стояли по пояс в ревущем потоке, забивали в землю колья, устанавливали перед ними заслон из горбылей, из тяжелых, сырых, заранее заготовленных плетней, укладывали поперек палки, колоды, пуки ивняка и тальника, и, хотя волны еще не сдавались, накатывали одна на другую, напирали, в бунтарском порыве напрягали все силы, хотя они сносили лозу и под их ударами гнулись колья, валились плетни, люди ни на миг не прекращали работы, не опускали рук. Уверенность в своих силах и готовность к действию внушил им энергичный и рассудительный Прокоп Лядовский.