— Подбросьте хворосту! Эй, дети, женщины! Тащите ситняг, сено, пусть не гаснет костер! — кричит во всю силу легких Прокоп, пробираясь через бурлящий поток к мужчинам. Видит — человек устал, берет у него дубовую «бабу», сжимает двумя руками и со всего размаху, словно это игрушечный молоточек, бьет ею, и при этом приговаривает:
— Не бойтесь воды, она не холодная, и течение не такое уж сильное! Тащите мешки! Рубите лозу, вяжите ее в пуки! Ну-ка, живей, живей! Скоро утро, мы еще успеем попраздновать! К нам на помощь летят всадники из Дубровья, мчатся конные и пешие из Плавистого! Вот-вот одолеем стихию! Подбросьте в костер хворосту, пусть гудит пламя!
Прокоп снова и снова заносит над головой «бабу». Перед ним людской муравейник: трудятся не за страх, а за совесть, спешат, только вон тот без дела. Кто таков? Что надумал? Может, хочет сбить людей с рабочего настроя? Или просто-напросто перекати-поле, забубенная головушка?..
Мокрый по пояс, мягко хлопая штанинами и разбрызгивая на ходу воду, Прокоп направляется к незнакомцу, но тот пятится, манит его в тень под густой кроной, под клейкие, еще не вполне развернувшиеся, похожие на зеленые флажки в чехольчиках весенние листья, а потом бежит прочь! Поведение перекати-поля раздражает Прокопа, он устремляется вдогонку, прибавляет ходу, делая, как олень, длинные высокие прыжки. На ходу хватает незнакомца за плечо — и отшатывается, точно его ужалили. Нет, не ужалили — в него выстрелили, молния ударила ему в глаза. Прокоп останавливается как вкопанный, прислушивается. Не слышно было удара, вообще ни звука. И боли он не чувствует. Прокоп припоминает последовательность событий: сверкнуло, как раз когда странный незнакомец выбежал на узкую поляну и на его спину (то была спина Васила, несшего крест) упал отблеск костра. «Будь что будет!» — проносится в голове Прокопа, и он наваливается всем телом на человека, стоящего почти рядом, под деревом. Наваливается и… не чувствует никакого сопротивления.
— Это я, Прокоп, — говорит Васило и, ожидая удара, закрывает лицо руками.
— Кто — я?
— Васило Дымский из Дубровья.
— А почему удираешь, не сказав никому ни слова?
— Я не от тебя — от людей… Разве не видишь? — Васило поворачивается спиной.
Крест… Это золотой крест на мгновение ослепил Прокопа. Большой и, наверное, ой-ой какой тяжелый. И как только Васило спустился с ним с этакой крутизны?
— Ты сам лазил на церковь?
— Еще до рассвета… Туда лез — не боялся, а как спускаться — такая жуть напала. Долго сидел на колоколах, пока страх из тела не вышел… И еще сидел бы, но какой-то гад возьми да грохни со всего размаху в самый тяжелый колокол — я чуть не свалился вниз с испугу.
— Не гад это, а я, Прокоп Лядовский… Когда плотину прорвало, мне сразу сообщили, ну я и помчался туда. А дед Шептий посоветовал бежать в Дубровье, где колокола. Колокол, говорит, для христианина — всё. Беги, дескать, и бей в самый что ни на есть тяжелый…
— Да пропади оно все пропадом, до сих пор жутко, в голове гудит… Бери крест, я домой побегу.
— А отцу что скажешь? Где, мол, был-то?
— Спал у бабуси…
— А крест с церкви куда подевался?
— Сейчас людям не до него: вода заливает. Нынче отец на меня не набросится. А завтра… Что ж, следующую ночь я буду ночевать дома, и на все один ответ: накануне ничего не слышал, ничего не видел, восстанавливал плотину.