Васило и Прокоп недооценили людской наблюдательности. Хотя все Дубровье было озабочено тем, как спастись от неумолимо прибывавшей воды, тем не менее сначала один, потом другой, а затем и все село заговорило о таинственном исчезновении золотого креста.
Но прошло не так уж много времени, и новая, конкретная новость захватила воображение людей: стало известно, что ни дома, ни вообще в селе нет Васила, сына хранителя ризницы и пономаря Дымского. Это всех повергло в изумление; никто, конечно, не мог утверждать, что существует связь между двумя событиями — пропажей креста и исчезновением сына пономаря, но все же возникали кое-какие догадки. Мужчины сходили в сельсовет, навестили дьячка, навели справки у церковного старосты. Вопрос приобретал остроту, событие начинало интриговать, но тайна оставалась тайной.
Тогда этим весьма запутанным, однако невероятным делом занялись сельские кумушки (создал же господь женщину!). От этой агентуры ничто и никогда не могло укрыться. Кумушки поклялись всеми чистыми и нечистыми во что бы то ни стало разузнать, в чем тут секрет, и первым делом принялись следить за хатой старого Дымского; кроме того, они не спускали глаз с его родственников — и близких и дальних. К утру им удалось установить, что сын пономаря, который «давно якшается с мокловодовскими активистами, этими голоштанниками и лодырями», вот уж третьи сутки не является домой. Опросили тех, кто ходил на гулянье в предпасхальную ночь, они сообщили, что Васила и там не было и что ни с какой девкой ни в каком амбаре он тоже не ночевал.
Ну теперь-то у сельских кумушек появилось достаточно материала, чтобы распустить слухи, которые ни остановить, ни направить в правильное русло. Выходило, будто Васило сбежал из Дубровья, прихватив с собой крест, и ныне наверняка обретается с ним где-нибудь в Чигирине, а может, в Холодном яру, где живут одни босяки и браконьеры. Должно быть, их-то и подкупили активисты, уговорили взорвать церковь, а так она еще долго простояла бы. Заодно вспомнили, что Васило, «этот шелопут», и раньше, бывало, пропадал по целым дням, а появлялся всегда неожиданно — то со стороны Плавистого, где как раз «качали хлеб», то от Мокловодов; причем шел этак независимо, засунув руки в карманы, беспечно что-то насвистывая, словно возвращался с гулянки или от полюбовницы. Женщины — из тех, которые обыкновенно сидят кучками у хат, грызя семечки или ища друг у дружки в голове, — не пропускали ни одного такого случая. Они насквозь видели Васила и злобно шипели ему вслед:
— Глянь-ка… Нет, ты только погляди!.. Явился, сопляк… А уж нос дерет… фу-ты ну-ты… Ну а щуп, ясное дело, спрятал в кустах.
Все знали, что у старого Дымского не было теперь никаких доходов, жил он чуть ли не подаянием, а между тем сын его не ходил в лохмотьях, курил «городские папиросы», а иной раз и выпивал. Так что, ежели в селе случалась кража, подозрения падали на Васила, хотя он ни разу не попался ни на каком нечистом деле. И в довершение всего — нет, вы только подумайте! — когда в церкви ставили какой-нибудь спектакль, «этот паскудник» превращался в истинного черта — играл его роль! Много еще разных предположений и догадок строили кумушки, но так и не смогли установить связи между событиями, которые произвели на жителей Дубровья и Мокловодов столь ошеломляющее впечатление.
Да, что и говорить, сняв крест с церкви, Васило Дымский всех настроил против себя. Женщин — особенно. А по-моему, он — прекрасный человек, лучше не надо. И считаю я так не потому, что он приходится дядей Олене Кабачкивне (по линии отца). Васило — не лукав. Не такой, знаете ли, что мягко стелет, да жестко спать. Всю жизнь терпит, однако по-иному жить не умеет. («А вот мой братуха — одна кровь, матери наши родные сестры, — говорит Васило, — так он ни за что своего не упустит. Подрядился было возить молоко в Жовнин, а потом отказался».)
— Во-он его хата, моего братухи. Напротив Олениной. Через дорогу соседи.