С утра до вечера
Протасий кое-как оделся, на ходу, в сенях, завязал тесемки на рубахе и тихо вышел в голубое, как Сула, рассветанье. Наверное, до конца недели доведется ему так рано ходить в лощину, к Самущиному озеру, где по ночам пасутся колхозные лошади. А потом жди перемен.
Прежде чем выйти со двора и на весь день отдаться своим нелегким заботам, Протасий обыкновенно в задумчивости остановится у ворот, пошевелит непослушными со сна губами (видимо, говорит что-то про себя), повертит туда-сюда головой так, что в шее хрустнет, сладко почмокает, глотая слюну, еще постоит, будто настраивая себя должным образом, чтобы хватило сил до самого вечера. Вдруг возле корыта, где поят скотину, увидит пчелу, прибитую к земле росою, и, присев на корточки, будет долго примериваться, стараясь взять ее так, чтобы не раздавить заскорузлыми пальцами. А взяв, бережно положит на свою широкую, как сковорода, ладонь. Потом с любопытством следит, как та пытается взлететь, сдувает с крылышек прилипшие к ним песчинки и, не дождавшись взлета, несет пчелу в улей. Может, своя. Обсохнет, глядишь, и полетит. У Протасия пять ульев меду — съесть не осилишь… Нужно в них пошире открыть летки. Нынче будет солнечный день…
Он гладит, ощупывает боковую стену (затеял обложить кирпичом хату, чтобы дочке не приходилось ее мазать), пробует, крепко ли держатся кирпичины, ведь на торец кладены… Затем идет к колодцу, начинает таскать воду в корыто, а также в бочку — не то рассохнется. Последнее ведро ставит на сруб: пусть стоит полнехонькое, не любит Протасий, чтобы оно было пусто. Немного погодя, налюбовавшись солнечными зайчиками в ведре, наклонит его — зайчики побегут в сторону — и напьется через край. Плеснет водой в лицо — умылся. Не спеша утрет усы, стряхнет капли с бороды и, поправив на голове смушковую шапку, понесет свое дородное тело по свежей, едва заметной, стежке, которая скоро станет тропинкой, к Воинскому солонцеватому тракту. Там остановится. Коротко глянет издали на свою усадьбу. Кашлянет, хлебнув во все легкие дыма пополам с туманом. Закатит штанины, чтобы не намочить их росой, — дальше-то идти берегом — и зашагает с развальцей, быть может оправдывая свою неторопливость любимой присказкой: дескать, долго запрягаем, зато быстро ездим…
Доходил Протасий до развилки, что сразу за селом, останавливался и стоял тут подольше, потому что отсюда вело столько тропинок, стежек да дорожек — не меньше, чем у него жил на теле. Бывало, уставится взглядом в засохшую вербу, ударит палкой по стволу, похожему на толстую кость, так что в ладонь отдаст… А дерево стоит и не шелохнется. Все живое чурается этой вербы. Разве что изредка перелетная птица, устав, сядет отдохнуть на сухую ветку. И кто у нее, вербы, так аккуратно ободрал снизу кору? То ли не в ту сторону росла, то ли не на том месте. Да и верхушку громом сбило. Может, оттого и называют эту вербу грешной…
А вот аистам ее грех — отрада. Налетели откуда-то из-за Сулы (с Воинского, должно быть), помолились над нею, гортанно клекоча, и давай гнездиться. Оживили собою сухостой и во второй раз, и в третий… Гнездо делалось все глубже, все больше. Сначала было как колесо от чумацкой телеги. Потом стало и шире и тяжелее, внизу тьма-тьмущая воробьев поселилась. А в скором времени сделалось что твой бочонок, только без верхней крышки, даже набок его своротило…
Углядели ребята-кузнецы, что не миновать гнезду разрушения, наделали деревянных гвоздей, набрали зубьев от бороны, влезли на дерево, приколотили эти зубья кружком, укрепили гнездо проволокой…
Но не приняли птицы помощи от людей, перестали здесь гнездиться. Тогда Протасий выпросил вербу на дрова, а может, хотел сделать из нее долбленку, чтобы осенью, сидя в этой долбленке, уток из болота выгонять. Словом, однажды вечером совсем было собрался Протасий срубить вербу. Ударил топором раза три — низко ударил, почти у самой земли, — а больше не может… Руки трясутся, и ничего с собой поделать не в силах. Устал, что ли? Или жалость одолела? Сел Протасий, вынул табакерку. Скручивает цигарку, а пальцы дрожат, не слушаются. Табачные крошки летят на землю… Поглядел на вербу, будто прощения у нее просил, встал на ноги… Эх, тогда надо было рубить. А теперь опять аисты поселились. Кабы можно было их вместе с гнездом перенести на сарай. Пусть во дворе пахло бы дичью. Или приручить их. Чтобы стали домашней птицей… Да, хорошо бы подружиться с аистами… А может, со временем они и впрямь станут домашними. Потому что куда же им деваться? Соломы на хатах скоро не будет, крыши из камыша или рогозы тоже уходят в прошлое. Остаются для аистов одни искалеченные деревья…