Отвел Протасий взгляд от вербы: стоять тут больше некогда. Вон из-за Плавистого показалась радуга — труба дужная, того и гляди солнце выкатится… Долбленка ему и даром не нужна: неустойчивая, не ровен час не устоит, перевернется. Да еще попробуй ее выдолбить… Занимался Протасий этим делом, было время… Корыта, лохани, а то и кадки из цельного дерева для щелоченья белья возил в Жовнин на базар. Теперь-то и инструмент растерял… А чтобы аисты стали домашней птицей — об этом нечего и думать. У них жизнь не то что у нас. Им простор нужен. Что за радость ходить по двору, кольями огороженному?..
Если поглядеть на Протасия сбоку, ни за что не подумаешь, что он спешит. Этак вяло переставляет ноги, озирается по сторонам… А все потому, что в колхозе он никакой не молочник. И возить в Жовнин молоко, а оттуда обрат и пахту не его дело. Так что пусть скажут спасибо Протасию за то, что у него совесть есть, и председателю, который сумел его убедить. Поддался Протасий уговорам: поезди, дескать, временно, пока дороги подсохнут да найдется охотник постоянно работать на этом месте… Ему бы, Протасию, шорничать. Впрочем, и шорничанье ныне не то, что было до войны… Хомутов наделали, а запрягать-то, почитай, некого. Рабочей скотины все меньше и меньше. Разве что когда бригадиру для выезда вожжи сошьет. Либо кнут сыромятный сплетет…
Выглядит Протасий на свои годы. Немного сгорбленный, будто все вперед клонится. Да и то сказать: будет ли человек держаться прямо, коли жизнь так тяжело на него опирается… И еще оттого он сутул, что плечи у него очень широкие, как грядка на телеге, если в длину взять. А легкие? В каждом по мешку воздуха…
Крепкий еще мужик Протасий. В позапрошлое воскресенье, когда убирали с поля ветряк, чтобы не мешал насквозь пахать, — пошел и он поглядеть на его похороны. Крылья ветряку уже отпилили, догола раздели — сбили всю шалёвку. Дошло дело до жерновов, норовят их скинуть. А как их, десятипудовые, скинешь? Решили разбивать. Услышал это Протасий — вызвался спустить жернова на землю неповрежденными. Сроду не был мельником и за что эти камни пощадил — никому не догадаться… Только кряхтел, опуская, да веревка, втрое свитая, потрескивала… По сю пору лежат при дороге. Лежат, как раньше, один на другом, и ободы обтянуты шинами. Это как раз за той развилкой, где Протасий иной раз останавливается, когда идет в пойму, чтобы пасущихся там лошадей взять да ехать с молоком в Жовнин. Поговаривают, будто он хочет те жернова к себе во двор перевезти, у порога хаты положить. Может, так и сделает. Как-никак много они хлеба перемололи…
Было у Протасия с Лукией семеро детей. Седьмой нашелся прямо на работе. Лукия была уж на сносях, поднатужилась и… он и нашелся. В аккурат перед спасом, когда ловили бреднем рыбу в Вольном… Так что принес тогда Протасий домой все зараз — и мокрый бредень, и едва живую Лукию (худо ей стало), и корзину с линями и младенцем, который нежданно-негаданно выжил.
Лет десять в их хате не снимали с крюка под потолком люльку. Постоянно из-за печки пахло пеленками, сохшими на отполированном до блеска поду, все дни и ночи были заполнены заботами, а уж что крику было… Особенно в неурожайные годы. Или когда на ребятишек в их селе нападал мор. В такое время Протасий, может, целыми неделями не спал. Щупал пылающие, как в чахотке, детские лобики, прикладывал к ним снег в тряпице — не знал от жара другого средства. Или совал детям в уши красную квашеную свеклу, как делают, когда человек угорел… А Лукия молча падала на колени и долго-долго молилась, глядя в сырой угол, где висели иконы. Плакала, пока не иссякали слезы, умоляла спасти детей. Ей не хватало церковных слов, молитва выходила неуклюжая. Но она все упорнее наседала на всемогущего, надеясь добиться у него милости. Просила чуть ли не до потери сознания, пока наконец ее, обессилевшую и почти бесчувственную, Протасий не поднимал с пола и не укладывал на дощатые нары.
Бог все-таки смилостивился: отправил Лукию на тот свет, оставив Протасию всех семерых детей…
Поэтому нечего удивляться, что, когда удирали немцы и люди растаскивали сельскую лавку, Протасий не взял себе ничего ни на копеечку. Взял только… сто иголок. Дескать, чтобы хоть было чем рубашонки чинить…
Тропинка, по которой шел Протасий, неожиданно кончилась. Круто повернув, она на глазах вползала в болото. Прыгала по кочкам да по камышовым пенькам и лишь на той стороне, как раз напротив огорода Ганны Чеканки, появлялась вновь. Там стоял низенький человечек и не спеша точил косу. Корявый звук отдавался в теле, но был приятен, и Протасий остановился. Косарь, видно, не собирался бросать свое дело, а может быть, только примеривался, не решив еще, как и где косить. Наконец сунул точило за пояс, размахнулся широко как только мог — и протяжно засвистела святая прибрежная лепеха.