Охмалы с раннего вечера задвигали засов, потому что в сенях у них ночевала птица — три курочки хваленой породы желтого цвета, с десяток индюков такой же масти и две цесарки.
Петуха у Охмалов не было: с ним приключилась беда.
Как-то одолело Сидора безденежье, да такое, что и на керосин наскрести не мог, и вынужден он был что-нибудь продать, хотя лишнего-то у него ничего и не было. Взял на день у Олефира Набоки клетку — дугообразную, с незаплетенным верхом, в таких возили птицу на базар в Городище. Это верст тридцать от хутора, если ехать верхом, через Прозоровку, а низом, мимо Казенного дубового леса, немного ближе. Охмале не было смысла тащиться в Городище с тремя индюками и петухом. Продать их можно было и тут, под боком, за три версты — рукой подать. Малость дешевле, зато за один день управишься.
Чуть забрезжило, пошли они с Мокриной к лодке — у них своя была, быстрая, легкая, как скрипка. Хочешь не хочешь, а обзавелись — без лодки в Мокловодах как без рук. Погрузившись, поплыл Сидор вдоль берега, размышляя, сколько ему дадут за индюков и за петуха: ведь такого-то еще поискать, голосистый, запоет — на всю округу слыхать.
Пристани никакой не было, а просто длинный причал у берега. Такой причал делают каждую весну для буксира и барж, которые заходят сюда в конце лета за прессованным сеном. Здесь-то и устраивали базар мокловодовцы, потому что к причалу, зазывно тутукая, иногда подваливал пассажирский пароход. Много селян, бывало, сходилось: мужчины покупали в буфете дорогое пиво в бутылках, а девушки слушали музыку и украдкой поглядывали на рулевого в морской форме: молодец Павел, выучился, а сам-то наш, мокловодовский, оттого и пристает посреди плавней. Пассажиры против остановки не возражали, наоборот — всегда оставались довольны: дешево покупали птицу, творог, молоко, масло. А мокловодовцы расспрашивали их, что творится на белом свете, каково людям живется да не будет ли снова войны. Отец привозил Павлу кошелку яиц или двух ощипанных гусей, а тот передавал ему городские гостинцы. Покуда посидят, поговорят, люди, глядишь, распродадут что хотели, налюбуются пароходом, его уютными каютами — в окошки-то все видно, — а больше всего — пассажирами, которые, чудилось мокловодовцам, жили совсем в другом мире.
Сидор тоже открыл свою клетку. Долго ждать не пришлось: индюков отдал сразу какой-то толстопузой женщине. А петуха никак не сторгует, хоть назад вези. И жаль его стало: пел-то как славно, Сидор, бывало, никогда не проспит, а Мокрина по этому петуху домашние ходики ставила. Да и смирный такой — из Мокрининых рук ел. А теперь вроде меньше сделался — то ли индюки его в клетке помяли, то ли так только казалось. Насыпал ему Сидор крошек, а он еще дальше в угол забился — обиделся или, может, загрустил, что продают неведомо кому. Люди один за другим подходят, спрашивают цену, суют пальцы за проволоку, ощупывают петуха — одни хвалят, другие вскрикивают, если он клюнет их в руку, а Сидор не уступает, держит цену, и наконец петух — а был он не связан — рванулся из его корявых рук и, суматошно крича, бешено захлопал крыльями. Сначала он бежал вдоль реки, но дальше был крутой обрыв, и петух взлетел на кручу. За ним погнались, улюлюкали, свистели, но беглец — только гребень сверкнул — нырнул в густое болотное сено. А там деревья, кустарник — поминай как звали.
Сидор за ним не погнался. Стоял в лодке обескураженный, чуть не плача от обиды.
Рыбаки рассказывали и на второй и на третий день: дескать, на Складном острове где-то в кустарнике до рассвета поет петух — должно быть, домашний. Не пошел за ним Охмала: остров этот — сплошная трясина, кишит змеями, да к тому же будет побольше, чем Мокловоды со всеми хуторами, — разве выдюжишь его обойти.
Много воды утекло с тех пор, случай этот забылся, как вдруг однажды еще до рассвета Сидору почудилось знакомое кукареканье — та же октава и так же протяжно, как выводил сбежавший петух. Сидор тихонько встал, вышел из хаты. Миновал собачью будку, постоял, прислушиваясь. Тишина, время после полуночи, ничего не видно. Он поглядывал на звезды — в небе было светлее, чем на земле. Крадучись пересек огород — с той стороны донеслось кукареканье. Звонко трещал бурьян, и Сидор при каждом шаге невольно вздрагивал, как от холода. Останавливался, слушал, шел дальше, и опять раздавался треск. Он опять останавливался, чтобы привыкнуть к темноте. И внезапно вверху что-то гаркнуло, захлопало. Сидор вздрогнул как громом пораженный и, задрав голову, замер. Перед ним стояла груша — та, что растет над глинищем, — а на ней в ветвях елозил черный клубок.