Протасий весь ушел в воспоминания о своих сенокосах. Вот у него была коса так коса!.. Длиннее в селе ни у кого не было. Двенадцатиручка. Двенадцать раз можно было за нее по длине взяться. В жатву сельские вязальщицы пугали ею друг дружку: «Чтоб тебе Протасиев покос достался!» Бывало, пока отобьет — руки сомлеют. Зато уж когда начнет полосу, встанет раскорячкой, так что пятки в стерне увязнут, и, чуть присев, как шаркнет из-за спины — полторы сажени хлеба в покос ложится. Две шустрые молодицы еле успевали за ним вязать. А сойдутся на обед, говорят Лукии в шутку: «Ты своего Протасия больно хорошо-то не корми. Пусть квас пьет да оладьями заедает… А то за ним семь вязальщиц придется ставить, как за лобогрейкой…»
Протасий незлобив, на шутниц не обижался. Говорите, мол, что хотите. Но допрежь всего глядите себе под ноги и других не задирайте. Человек косит, пока в руках силу чует. Да, только и живешь, покуда никакой работы не страшишься…
Он миновал крайнюю от Сулы Чеканкину хату. Она и сегодня, как каждое утро, стоит угрюмая и тихая. И Ганны во дворе не видно. Спит. Или на базар махнула, если нынче не подменяет какую-нибудь доярку. Может, самогон вместе с Лящихой варит. Ох, эта Ганна!.. Беда для мужчин, да и только.
Протасий свернул на рыбацкую тропинку. Тут, правда, дальше до Вольного, но почему-то легче, приятнее идти. Он постоял над потухшим костром, поворошил его ногой — кабы уголек для трубки. Вчера тут рыбаки, наверно, варили уху: рыбные косточки свежие, бутылка валяется. Видно, пропустили по рюмочке, закусили и, возможно, даже спели. Ох и поют же, вражьи дети… Ох и песни у них!.. Раздольные, удалые… Но это было вчера вечером. Сегодня они уже где-то тянут сети. Может, с рыбой, а может, пустые.
Так оно и ведется на свете: то пусто, то густо.
Что бы ни попадалось Протасию на глаза, во всем он пытался найти подтверждение своим отрывочным путаным мыслям, а не находя, неизвестно зачем возбуждал в себе тревогу и грусть. Готов был рассердиться или расчувствоваться, только бы не подчиняться покорно даже самому себе. Не позволить застояться крови, дать работу мозгу, духу, телу… Однако из этих призывов ничего не выходило. Сердце не отзывалось, словно из него исчезли и грусть и тревога. Как будто у Протасия не осталось в мире ни одного врага! И становилось жаль себя, жаль напрасных усилий, мучительного напряжения. Беспорядочные мысли снова овладевали им. Голова гудела и гудела, и невозможно было заставить себя думать о том, о чем хотелось.
Куда ни глянь — всюду повитый туманом мягкий простор. Впереди лежат сизые, даже синеватые луга — словно кто-то выстирал в росе скатерть да и расстелил ее под небесами. Страшно попирать ногами эту девственную чистоту, и Протасий, чтобы не видеть, какие разрушения он производит, смотрит в небо, которое в это утро так похоже на сизый луг и вообще напоминает что-то земное. На миг у него возникает желание стать звездочетом, чтобы постичь загадочность неба, прочесть его тайну. Из-за той линии, которую называют горизонтом, выплывают ему навстречу шеренги облаков, и Протасий пристально всматривается в них. Даже что-то говорит им, привстав на цыпочки, точно и впрямь надеется, что вот-вот кто-то выглянет из-за белых гребней и ответит ему знакомым человеческим голосом. Но скоро он понимает бессмысленность своих надежд и уж не любуется нежными красками, которые как бы подсвечивают облака, создавая невиданную палитру, творя неописуемую красоту. Он не смотрит на красноватую позолоту небосвода — ему это не интересно, он впился взглядом в одинокое облако вдали: оно, покачиваясь, как на крыльях, плывет само по себе, не присоединяясь к другим, и очертаниями напоминает человека. Протасий улавливает в нем что-то близкое, родное. Да, это человеческое лицо. И хотя лицо это плывет в воздухе, оно все же очень выразительно: невысокий лоб, прямой нос, полуоткрытые, словно в испуге, губы. А на голове у небесного человека будто целый пчелиный рой. Пчелы носятся как угорелые, перелетают с места на место, и оттого форма головы меняется. Зато цвет волос остается неизменным — он всегда золотистый. Наверно, это от солнца. Оно уже вылезло из земли, стоит в полный рост, осыпая облако блестками. Но облако, медленно миновав первый поток лучей, становится… пепельным. Точь-в-точь такого же цвета, какими были у Лукии косы…
— Как у Лукии косы… — произнес вслух Протасий и оглянулся. Долго тер глаза, словно запотевшие окна, долго-долго, даже слезы выступили. Он хотел избавиться от человека там, на небе, но облако сохраняло прежнюю форму, не спеша рассеять иллюзию. Протасия бросало в жар и холод, он изо всех сил пытался отвлечься и, чтобы успокоиться, начал вспоминать те годы, когда им с Лукией жилось славно, как детям…