В прошлую среду как Протасий ни отнекивался, как ни выкручивался, а Ганна таки увязалась с ним на базар. Кошелки поставила возле бидонов, сама села в передке рядом с Протасием. И давай балаболить о том о сем. Дескать, очень дороги ныне на базаре куры, почитай, как раньше на старые деньги. А она, Ганна, задумала завести петуха… Да как прыснет: ну хотя бы такого, как вы, Протасий… И сразу о другом:
— Слышали, как оно все было? Ну так слушайте. Поехала Палажка Лящиха чуть свет за камышом. Доезжает до Вязкого брода, и вдруг, откуда ни возьмись, выбегает весь в белом и прямо к ней. Как раз, говорю я вам, возле Вязкого брода, где прошлой весной во время ледохода мост снесло… Вот, значит, выбегает он, ростом велик, а не разобрать — мужчина или женщина. Прыг на телегу, сел, ноги свесил и говорит Палажке в самое ухо: «А у нашей Палазины то родины, то крестины… А у нашей Палазины то родины, то крестины…» Ну, скажите, откуда ему было ведомо, что Палажка ходила в тягости от Микиты-шофера, а? Но как только первый петух прокукарекал, обернулся он гадюкой, шасть с телеги и зашелестел в камыше… Кто бы это мог быть? Бога, говорят, нет и не было. Даже сумасшедший Панько Трандала и тот не верит, что он все-таки есть… Должен быть. Без бога люди что отара без барана… А Трандала доказывает: я, говорит, весь век пасу скот — то колхозный, то частный… Считай, всю жизнь под открытым небом — и днем, и ночью. Так ежели бы этот бог сидел на небе, он хоть раз да насс. . . бы на меня, верно? Ей-ей, так и говорит, ненормальный, вы только подумайте, Протасий. Ни стыда ни совести…
А сама так и валится на Протасия, нажимает бедром, совсем было с телеги вытеснила, в ухо ему дышит, глаз горящих не сводит, губами алыми почти касается его щеки. Вот-вот поцелует, а ему хоть бы что, и бровью не ведет. Подхлестывает вожжами пристяжную кривую Мину и чуть-чуть усмехается… А Ганна все ближе к нему, все теснее… Хочу, говорит, петушка… Хотя бы такого, как вы, Протасий. И снова какие-то срамные присказки:
— Ой, давай, давай, Протасий… Прижимайтесь крепче… Да ближе, ближе, черт побери… Ну же… Ну, не отворачивайтесь, петушок, а то, ей-богу, закричу…
Дурачится да хохочет — спасу нет. Нащупала вожжи, к себе тянет. Хочет свернуть куда-то… Протасия в жар бросило, сердце забилось. Поднял было руку, сейчас обнимет чертовку, но… Рука его минует Ганну, вместо этого он заносит кнут и раздраженно кричит на лошадей. Они долго не желают его понимать, потом неохотно трусят по дороге и наконец бегут мелкой рысью. Гремят бидоны, телега трясется так, что не усидишь, а Ганна хохочет и отпускает шутки, толкая в бок Протасия. Он хмурится и молчит. Из осторожности берет вожжи в обе руки и смотрит перед собой отсутствующим взглядом. Может, разглядел за Сулой трубу маслозавода, а может, задумался о чем-то совсем ином — своем, личном. Ганна, обидевшись, умолкает. С лица ее сходит веселая улыбка, румянец блекнет, плечи горбятся… Подтянула к себе кошелки с товаром, обеими руками ухватилась за драбину — впереди крутой спуск, Вязкий брод. Когда-то это был приток Сулы, непонятно почему называвшийся Помуранкой. Бывало, весной, особенно после снежной зимы, Помуранка дико клокотала, бурлила, прямо-таки выходила из себя. Мутная вода не текла, а словно катилась клубком. Толкала перед собой выкорчеванные деревца, хворост, всякий сор, кизяки, даже маленькие копешки сена или ситняга. Однако сил у нее хватало на две-три недели, не больше. Потом Помуранка мелела, дно делалось скользким, вода еле покрывала его, а то и вообще высыхала. Скотина увязала тут по самое брюхо, люди копошились в вязкой грязи, на чем свет ругая сами не зная кого. Но мучения эти быстро забывались, и все продолжали ходить через Вязкий брод: так ходили их деды и прадеды, поэтому никто не догадывался, что можно ведь поискать другой путь. Случалось, кто-нибудь бросит две-три доски или несколько кольев, палок, однако они быстро приходят в негодность или исчезают бесследно. И опять люди увязают в грязи, застревают, ломают телеги, мучают себя и животных…
Миновать же этот ров было невозможно. Разве что ехать через Лебеховку, по Киевскому тракту. Но так было втрое дальше, эту дорогу избирали только при крайней необходимости: перед светлым воскресеньем, или чтобы сделать покупки на святки, или если спешили к знаменитому старику, лечившему травами, или во время особенно бурного паводка, когда Сула и Днепр, точно сговорившись, прибывали в одночасье и вода не только заливала короткий путь через Вязкий брод, но и затапливала десятки низовых сел, тысячи гектаров лугов и пашни…