Сзади неожиданно налетела стая диких уток. Они прошумели над головой — Протасий даже пригнулся, — круто повернули к кустам и со всего лету плюхнулись в заводь. Семеро. Красивые сизоголовые кряквы. Уж не те ли, которые прошлым летом жили на берегу за хатой? Только зачем же они сюда прилетели? Там им было и уютно и просторно. Никто не гнал, не пугал, Домашние утки быстро к ним привыкли, плавали вместе, одной стаей. Позовешь, бывало, есть — плывут к берегу все разом. Но ближе к осени, когда пришла пора лететь в теплые края, дикие начали держаться наособицу, как бы ненароком поглядывая на небо и словно прислушиваясь к нему. А оттуда, с небес, днем и ночью накатывала тревожная волна разлуки, звучал тоскливый прощальный клич. Домашние утки тоже заволновались. То одна, то другая вывернет голову этак вбок и вглядывается в вышину. Что ей оттуда слышится?.. Или выйдут домашние на берег и ну подпрыгивать неуклюже, будто разбег берут, чтобы взлететь. А хватает им разбега лишь для того, чтобы упасть в воду и биться об нее крыльями, издавая громкий печальный крик… Наверное, те, поднебесные, пробудили в них, прирученных, что-то давнее, первозданное. Потому и хлопают крыльями… Чудятся им хорошо видимые с высокого неба очертания далеких материков, голубые ленты рек, просторы морей… Они порываются взлететь, порываются — и только. Тут свой берег, свое болотце… ряска, птичник…
Нет, дикие утки здесь надолго не задержатся, им здесь не прожить. Воды во рву и теперь кот наплакал, а через месяц и та высохнет. Разве что какой родничок будет журчать. Или в глубокой воронке вода сохранится… Да и место тут вязкое, нечистое… Взять хотя бы тот день, когда он вез Лукию от врача…
Протасий засмотрелся на ров, на то место, где они тогда переезжали, и увидел внутренним взором… ее. Она то исчезала в призрачных волнах, то вновь появлялась и стояла очень прямо меж теней, протянувшихся до небес… Нет, тогда она не стояла — сидела. Сидела на соломе, застеленной клетчатым рядном, обложенная подушками, в черном платке, в длинной, пышной (пять оборок!) праздничной юбке, в сшитых из толстого овечьего сукна валенках без галош — поначалу-то тесноваты были, но потом разносились… Лукия безжизненным взглядом смотрела перед собой, мучилась неутолимой болью. Глаза были подернуты слезами — вот-вот упадут на увядшие щеки, покатятся…
Протасия проняла дрожь при мысли, что слезы и впрямь покатятся. И что призрак исчезнет, не сказав ему ни слова.
…Она сидела, а он, задыхаясь, стоял в передке телеги и уже не щелкал кнутом, не дергал вожжи. Боялся оглянуться на Лукию, хмуро смотрел на свою длинную тень, которая лежала поперек рва подобно черной доске и, едва достигнув одинокого луча заходящего солнца, сливалась со сплошной тенью на той стороне. Не снимая обуви, Протасий спрыгнул с телеги и, увязая в болотистом потоке, остановился рядом с горбатым коняшкой — бывшим партизанским рысаком, измаявшимся до последней степени за свою долгую жизнь. Из глазницы у него постоянно сочилась мутная слеза — вытекал выбитый глаз. Конь стоял опустив голову, точно просил прощения за то, что слаб, за то, что телега застряла во рву и он ни за что ее оттуда не вытащит, хоть бей его, хоть ругай. С минуту Протасий беспомощно смотрел то на умирающую Лукию, то на дрожащего крупной дрожью коня. Между ребрами коня медленно стекали струйки терпкого пота и падали в грязь. Протасий обошел телегу и, собравшись с силами, налег на нее сзади. Крикнул: «Н-но!» — щелкнул кнутом, и конь поднатужился. Дернул раз, другой, но, старые ноги подломились, и сморенное беспредельной усталостью животное забилось в упряжи. Протасий долго возился с веревками, наконец выпряг коня, поставил на ноги, однако неволить его не стал. Вывел на берег, пустил в хомуте…
Потом вернулся к Лукии, хотел перенести ее на сухое, где почище, ведь неизвестно, сколько они здесь проторчат. Но передумал: куда с ней, где ее посадить, везде сыро, а стоять она не в силах. Ходил Протасий туда-сюда, озирался по сторонам, злился — и мир будто разламывался, крошился на мелкие кусочки, пропадал из глаз. Когда злость проходила, он опять нагибался к колесам, подставлял плечо, передвигал задок телеги на другое место… Ничто не помогало. Он опускался на колени, выгребал пригоршнями грязь из-под колес, но она вновь налипала…
Потеряв надежду выбраться отсюда, Протасий снял с себя верхнюю одежду, бросил ее в грязь, со зла шагнул в пространство между оглоблями, ухватился за них и, наложив на грудь перепачканную грязью подпругу, не помня себя рванул телегу с каким-то нечеловеческим стоном, так что все жилы и поджилки у него задрожали. Колеса неожиданно подались, выехали по грязи на твердое, и Протасий, почувствовав, что справится, напрягся как только мог, согнулся в три погибели, словно у него схватило живот, и тянул, тянул — перед глазами пошли красные круги, свет перевернулся вверх тормашками. Вот телега показалась над берегом, передние колеса коснулись сравнительно сухой дороги… Протасий ни на секунду не остановился на перевале, и ноги засеменили быстрее, шаг стал мельче… Оставил позади понуро стоявшего в хомуте коня, копну ситняга, а тащить телегу становилось почему-то все легче и легче, будто кто-то очень сильный подталкивал ее сзади.