Соня (а это была она) поздоровалась, наклонив голову и чуть заметно присев (кое-кто прыснул, потому что отродясь такого не видывал), смело взошла на амвон и остановилась. Я не очень хорошо видела лицо поповны, но глаза ее, мне показалось, сверкнули по-доброму, когда она посмотрела на комсомольцев и на актив. Кто-то из наших сказал, что сегодня, в виде исключения, из-за болезни Лядовского Прокопа Власовича нам дочитает книгу Ленина «О кооперации» любезная София Васильевна, дочь покойного попа Антоновского…
А вот полюбили ли они с Прокопом друг друга именно в тот вечер или раньше — этого не скажу, потому что любовные ласки (и дозволенные, и недозволенные), как известно, все мы храним в тайне… Вот и думай-гадай, коли голова на плечах есть, когда и как это произошло. Я считаю, что узнать «как» — вам тоже было бы не лишне. И он и она, конечно, помнят все досконально, ведь первая любовь — самое прекрасное из всего, чем живет сердце. По-моему (только вы поймите меня правильно, потому что как раз это утверждала Соня, когда я однажды принесла ей муки на пасху), так вот, по-моему, мы, женщины, живем больше сердцем, чем разумом.
Соня и потом бывала у нас, читала выразительно и серьезно «о некоторых перегибах в кооперативном плане преобразования сельского хозяйства на социалистических основах путем постепенного добровольного кооперирования мелких единоличных крестьянских хозяйств». Приходить к нам ей нравилось: ведь она поселилась и жила в церковной сторожке, одна в четырех стенах. Эту буржуйскую сторожку пожалели и не развалили будто бы потому, что в ней останавливался и жил несколько дней отец Прокопа, военфельдшер Влас Лядовский, лекарь-подвижник, боровшийся с тифом в тысяча девятьсот двадцатом году.
В день Восьмого марта Соня играла женщинам на коричневом рояле, стоявшем в глухом углу у клироса: крышку кто-то снял, и рояль был прикрыт деревянной иконой с изображением двенадцати апостолов. Никто не возражал против Сониных посещений. Только активист Лыштва не давал проходу Лядовскому, все время подпускал шпильки: «Пригрел змею за пазухой» — Соню, значит. А Прокоп все равно приглашал ее к нам. Я и до сих пор считаю (поймите меня правильно), что он надеялся воспитать из Сони комсомолку, чтобы без помех жениться на ней… На политграмоте этого почему-то не касались, а меня все больше занимал один вопрос: Лыштва говорит, что Соня — змея, Прокоп дает понять, что она — человек… Где же верная классовая оценка? В голове у меня все смешалось, долго я не могла направить свои мысли в нужное русло. А мыслей-то становилось все больше и больше…
…Мы с Василиной слишком увлеклись прошлым и как будто забыли о настоящем. Я решил вернуть свою собеседницу к действительности. Мне хотелось рассказать о Соне и Прокопе, учитывая ее мнение. Но, по-видимому, я нарушил этикет гостя: Василина незаметно взглянула на мои городские туфли и выразительно махнула рукой — для нее, мол, все современно, что вмещает ее жизнь и опыт. Налила мне (и себе) водки («Как знать, придется ли еще так хорошо посидеть вместе, возвратиться хоть мысленно в свою молодость») и продолжала, демонстративно отодвинув от захмелевшего Васила пустой граненый стаканчик.
— В тот вечер мы с Василом как могли (конечно, по-доброму) следили за ними, ведь это (поймите меня правильно) и необходимо и интересно. Но Прокоп на Соню не заглядывался и ни разу не прижимал в укромном уголке. И она, если б любила, не сумела бы скрыть этого. Видно, каждый из них жил своей тихой радостью и надеждой… Если же посмотреть на них с классовых позиций, то между ними просто-напросто и не могло ничего быть: она, всем известно, росла в серебряной колыбели, а Прокоп — в люльке за печкой. У попа она была одна (и восемьдесят десятин земли в придачу да прихожане из трех сел), а у Власа Побеги (так звали по-уличному Прокопова отца) все богатство было в детях… Выходит, Соня и Прокоп должны были относиться друг к другу непримиримо враждебно.