Но… так будет рассказывать вам, как сеют на лошадиной тяге, не настоящий крестьянин, не кадровый колхозник, а поденщик. Настоящий же вынесет все молча, как нечто только ему причитающееся. Вечером он никому не покажет своих рук, долго будет мыть их в тазике с теплой водой, пока они не распарятся, не отмякнут и станут бархатными, как в меру поджаренная корочка ржаной паляницы из нового хлеба, не то что раньше — жесткие, точно из парусины… Ласковый свет вечерней зари обволакивает нашего сеятеля, и, прикрыв глаза, видит он перед собой налитые колосья. Красуясь, они неспешно вливают в него невидимую силу жизни, удовлетворение, радость. И не верьте, что он, наработавшись нынче до упаду, не отдохнет, не выспится до восхода солнца, чтобы завтра снова взяться за руль, — сон у него особенный, сон волшебный, богатырский. Завтра ни свет ни заря вы встретите его подле сеялки.
Прокоп посмотрел на свои руки, точно сравнивая их с тщательно вымытыми, распаренными в горячей воде руками вернувшегося домой пахаря…
После того как Санько Машталир обозвал Прокопа нехозяином и лодырем («Вам бы только землю затоплять»), ему следовало бы прогнать Санька со двора за глупые речи, но это было не в его натуре. Вместо того он спокойно спросил:
— А ты, кстати, с работы идешь?
— Вроде бы так.
— Тогда зачем же ты зашел к нехозяину и лодырю?
— Да ведь тебя никак не минуешь.
— Говори, чего надо?
— Одолжи хлеба.
— Хлеба? — У Прокопа брови поползли на лоб.
— Разве не видишь, что я опух?
— Не от голода, а от мошкары да комаров. А может, оттого, что бока пролежал.
— Пусть тот, кто так говорит, сам ляжет да не встанет… Одолжи горбушку.
— У меня нет печеного хлеба.
— Ври, да знай меру: тебе вчера Василина испекла — знаю.
— Зачем тебе хлеб? Говори без обмана.
— Одолжи хоть горбушку… Как жена померла, с тех пор не едал домашнего хлеба.
— Голодаешь, а деньги копишь.
— Не твое дело. Если хочешь дать — давай.
— Сходи к Христе, к соседке, или к бабе Марфе, к Василине, к Саньке…
— К чертовой матери… Никто не одолжит мне ни хлеба, ни соли, ни подсолнечного масла, ни керосину…
— Постыдился бы произносить непристойные слова… Почему не одолжат?
— Ты их так настроил.
— Честное слово, не настраивал.
— Из-за рубах не одолжат да из-за башмаков…
— Тогда раздай их людям либо передай властям…
— Фигушки твоим людям и властям, а не рубахи. Они мои.
— Они — солдатские, ты утащил их с потонувшего парохода.
— Я их нашел, хотя и не искал. Ты же видел, где пароход в войну утонул?
— Около Баглаева берега.
— Да, кажется, так… Вот неподалеку от него они и лежали у самой воды… в тюках.
— Ты ходил в район жаловаться на односельчан? — нетерпеливо спросил Прокоп: ему хотелось поскорее закончить разговор.
— Не ходил и не пойду, если ты прикажешь людям давать мне в долг и здороваться.
— Какой ты чудной, Санько! Такого никто никому приказать не может. Этого добивается каждый для себя ежедневно, всю жизнь — и чтобы в долг давали, и чтобы здоровались…
— Каждый для себя, говоришь?.. Пожалуй что так, — проговорил Машталир.
Разговор с ним нисколько не занимал Прокопа. Подавив чувство неприязни, он долгим взглядом окинул совсем оголодавшего, худого Санька. Вынес из хаты горбушку хлеба. Машталир взял ее молча и пошел от ворот — не поблагодарил, не попрощался: словно получил милостыню, которая ему полагалась.
Жаль его, но и негодование он вызывает… У любого человека (Лядовский убежден в этом) — и у Машталира тоже — можно чему-нибудь научиться. И мудр тот, у кого хватает терпения учиться. Будь терпелив и постарайся понять, есть ли что-нибудь полезное в чужих мыслях. Узнать чужое, даже, на твой взгляд, несправедливое мнение — не означает поддаваться его влиянию. Сердце Прокопа Лядовского и нынче не ожесточилось, хотя им с Машталиром всю жизнь не по пути. На этот раз он, Прокоп, кажется, поступил по-людски: подал кусок хлеба нуждающемуся. Вел себя так, чтобы сегодняшний твой недруг назавтра сам протянул тебе руку. Так, наверное, завоевывают сторонников. А не исключено, что и друзей. Неужели кому-нибудь выгодно отталкивать людей от себя?.. Неосознанная грусть ложится на душу. Не грусть, а легкая тень от нее. Санько — недруг. Но недруг явный. Не тайный. А то бывают такие: мягко стелют, да жестко спать… Нужно как-то развеять грусть.