Поплевал Дмитро на потрескавшиеся, как давно не мазанный печной под, ладони, ухватился за привязанную к трубе веревку и, опираясь на вилы, полез на коленях на крышу.
Стоит раскорякой, и хата под ним будто прогибается. Выпрямился на самом гребне, как на пьедестале, глазами хлопает, точно впервые в жизни все это видит: и ветрогона на ферме, который крыльями солнце с ветром лениво перелопачивает, и соседний дом под словно бы запотевшей крышей из гофрированного шифера, и вербу, молчаливую, незрячую, — ей безразлично, откуда дует ветер, все равно под каким гнуться…
Морщит Дмитро лоб, и тот становится как иссеченная колода, на которой колют дрова… Эх, жизнь!.. Какая ты сладкая да горькая… со всячинкой… Смотришь на мир, и душа переворачивается, даже плакать хочется… Дорожку только-только нащупал, шагать бы по ней, радуясь и обретая. Прожил, Дмитро, жизнь, прожил… Взопрел, как эта крыша, которую многие годы терзали ветры, дырявили до самого потолка дожди, а она все терпеливо сносила, дожидаясь хорошей погоды… Уж он ли не старался? Некогда было рубаху застегнуть, на руках кожа сходила… А чего добился? Хлебом разжился да наелся его, святого, вволю. И почему человеку такой короткий век отпущен? Достигли достатка — только бы жить да радоваться… Эге, чего захотел!
От этой мысли точно гвоздь встал в сердце, и Дмитро быстро наколол на вилы сопревшую солому, размахнулся, отшвырнул подальше. Потом наколол снова, и еще раз, и еще — ворошил эту прель, сбрасывал ее с хаты, как осточертевшее прошлое, пока наконец не показалось голое сучковатое стропило, похожее на старческую ногу, согнутую в колене… Тогда лишь Дмитро остановился, чтобы передохнуть.
Сердце бешено колотилось, кололо в боку, все поплыло перед глазами, Дмитро испугался было этого мельтешения, но свежий ветер как опытный целитель остужал вспотевшую грудь, доносил с поля разнообразные запахи и среди них аромат весенней почвы. Дмитро впитывал эти запахи всем своим существом, и ему делалось хорошо и легко. Выпрямившись во весь рост, глотал он живительный ветер, затуманенное облаками солнце, дрожащие тени… Зачем-то нашел глазами свою хату, побродил взглядом между деревьями, бодро напевая себе под нос знакомую еще с юности песню:
— Оказывается, вы, дидусь, петь умеете? — внезапно раздается детский голос.
— А ты откуда тут взялся? — наклоняется Дмитро над чердаком.
— Из дверей… Мама за это не бранит… Она вчера плакала. Книжку грустную читала. Которую кобзарь написал… Вот смотрите.
— Ну, хорошо, хорошо… Зови маму, будем крыть хату, — говорит Дмитро, а сам, присев под трубой на источенное шашелем бревно, лежащее поперек стропил, с усилием водит глазами по строчкам. Так давно написано, с волнением и удивлением думает он, а вот будто сегодня. Явдоха читала и плакала… Может, и он заплакал бы, попадись ему эти строчки раньше, в те времена, когда он воспринимал все свежими очами, может, тогда его душу и разум тоже тронули бы эти стихи. И самому пришла бы в голову какая-нибудь хорошая мысль. Полезная не только для него, Дмитра… А теперь-то некогда заниматься наукой.
— Ты уже здесь, Явдоха?
— Солому отволаживаю.
— Давай быстрее, к вечеру бы закончить.
Явдоха сегодня как девочка: бодрая, деятельная, простодушная радость так и брызжет из глаз. На ней безрукавка голубая-голубая, как небо; коса как-то особенно красиво уложена, не помещается под платком. Словно помолодела Явдоха (когда-то на игрищах никто как она хоровод вела… девичьи игрища незабвенные…).