Дмитро видит из хаты, как она укладывает мокрую солому на сетку, натянутую между двумя жердями, обвязывает веревками, поддевает вилами эту полуторапудовую охапку и, уравновесив ее на колене, дрожащими от напряжения руками подает на длинной жерди.
«Работящая женщина. Столько работы переделала — волу не под силу, а она…» — думает Дмитро и показывает граблями, куда класть.
Гребень хаты обрастал новой соломой, светлел, и у Дмитра поднималось настроение. Приободрившись, он лихо подхватывал охапки соломы и лепил их, лепил одну к другой, не обращая внимания на то, что рубаха прилипает к телу, дрожат от усталости ноги.
— Глину наколотила?
— Подаю.
Дмитро густо заливает гребень глиной, чтобы ветер не оттопыривал солому, сверху кладет жердочки. Не спеша слезает на землю. Задрав голову, щурится, оценивает свою работу. Глядит вдоль улицы, где под горой, точно звезды, россыпью разбросаны хаты. Теперь и Явдохина — будто новая.
— Ужинать, дядько Дмитро…
— А чего ж… Садись и ты, Явдоха: когда в одиночестве ешь, кусок в горло не лезет.
— Побегу денег одолжу…
Дмитро посидел-посидел, поглядел-поглядел на ужин, стоявший на голом столе, взял было хлебину, примерился, чтобы отрезать ломоть, — остановился. Встал с лавки, постоял с минуту, словно додумывая какую-то мысль, медленно пошел со двора.
«Поживет еще без остроносых башмаков, — подумал он о сыне. — Мария будет костерить — пускай себе… А я… На что они мне, эти деньги, ежели меня теперь и от курева воротит… Может, Явдоха когда-нибудь помянет добрым словом».
— Покрыли, значит, Явдохе хату?
— Покрыл, кум Гордей, покрыл… здравствуйте… Куда это вы, извиняйте, что спрашиваю, куда это вы вырядились во все новое?
— Да уж вырядился, дело мое…
— Люди домой, а вы — из дому. Нименков парень вроде бы в Мокловоды, а вы…
— А я из Мокловодов… В Бухенвальды поеду.
— В самые Бухенвальды?
— Ну да.
— Счастливо вам возвращаться, кум Гордей.
— Возвращусь, а как же… Нименков, говоришь, парень едет?
— Ага.
— Знаем мы их…
Нимальс-Нименко
У Нимальсов (мокловодовцы звали их Нименками) была в Мокловодах особая репутация. Вышло так, что отец Лаврина Якоб (по-мокловодовски Яков) появился на свет от пленного немца Франца Нимальса. Рассказывают, будто Франца выписал еще в 1915 году крупный землевладелец Шульц: решил заложить дендрарий в одном из степных сел. Так это было или, может, не совсем так, во всяком случае, сын того немца, Якоб, женился на дородной мокловодовской Оришке, дочери рыбака Самойла. А поженившись, Якоб и Оришка с помощью соседей построили из кирпича и самана отличную усадьбу — на высоком берегу Сулы, где издавна стояли водяные мельницы и крупорушки. К мрачному, как монастырь, дому с крутой железной крышей почти прижимались с боков два амбара, а перед ним был скотный двор, выдвинувшийся довольно далеко на колхозный луг (на хуторе тогда нередко держали по пять голов скота, а уж три-то было у каждого хозяина). В Мокловодах в те годы огораживали дворы камышовыми изгородями или плетнями, которые плели из белой и красной лозы — чего-чего, а этого добра на Суле хватало всем. Поэтому хуторяне очень удивились, когда Якоб обнес свое подворье дубовым частоколом — правда, невысоким. Это было похоже на вызов. А к окнам в доме, узким, низким, скорее напоминавшим ниши или бойницы в замковой стене, Якоб приделал засовы с железными болтами. И однажды ночью самовольно перенес свой частокол еще дальше на колхозный луг, что не осталось не замеченным соседями.
За недолгие годы совместной жизни молодые Нимальсы, по прозванию Нименки, расплодились, их стало семеро. Детей было пятеро, но среди них лишь один мальчик, продолжатель рода — Карл. Имя это хуторянам сразу не понравилось, и они тут же его переиначили: прибавили в конце букву «о», чтобы получился благозвучный Карло. Оришка вообще не хотела нарекать единственного сына этим чужим именем и называла его Лаврушей, Лаврином: так звали ее рано умершего старшего брата. Мальчик не возражал, не спорил — охотно откликался и на Лаврина и на Карла.
А тем временем Яков и Оришка работали день и ночь — вертелись как белки в колесе. Яков, по слухам, купил себе должность лесника на нескольких днепровских островах; кроме того, он славился как хороший бондарь. Оришка, выносливая, точно рабочая лошадь, выполняла всю работу по дому и по двору: пекла хлеб, стирала, шила, ткала, мазала хату, а едва сгущались сумерки, отправлялась с Махтеем по прозвищу Пукатый рыбачить — в Мокловодах недавно организовали рыбартель — и рыбачила до рассвета.