— Да хватит тебе эти бумажки рассматривать. Вода нагрелась. Может, голову на дорогу помоешь?.. Надо, как не помыть… — говорит Одарка, а сама уж тащит из печи чугун.
Гордей снимает рубаху, окидывает взглядом свое мускулистое тело, и его охватывает удивление. Точно впервые видит темно-синие рубцы на груди. А такие же есть и на шее, и на спине — ну будто дикий зверь его топтал. Как же он сумел тогда оборониться?.. Наклонился над корытом, пар бьет в лицо, а ему холодно, нервная дрожь проняла, мурашки, как прыщи, по всему телу.
…Рано поутру, когда еще не брезжил рассвет, эсэсовцы перевернули в лагере все вверх дном — мыши и той не спрятаться. Уйму собак привели, снуют с ними, каждую щелочку обнюхивают. Догадался Гордей: беглеца ищут. И стало ему страшно. Того и гляди, войдут, отыщут брошенный под нары форменный френч… Зароют в чужую землю, и никто никогда не найдет Гордеевой могилы, не склонится над нею скорбно, вспоминая его.
Выручил случай: в лагере неожиданно погас свет. Немцев как метлой вымело из бараков. Не любили они оставаться с «русами» в темноте… Градом посыпались зажигательные бомбы. Где-то рядом бабахнуло так, что стены задрожали. Выхватил Гордей из-под нар френч — надо же его выкинуть! — бросился вместе с другими вон из барака.
Казалось, весь лагерь навалился на колючую проволоку, рвал, крушил ее с криком, с воплями. Не чуя под собой ног, люди мчались за насыпь, пробегали под мостом, бежали что есть духу к лесу, где можно было рассчитывать хоть на какое-то убежище.
Неудержимый людской поток вынес Гордея за проволоку — за границу глумления и неминуемой смерти. Со всех сторон вопли, красные султаны пламени, а на него такое нашло — ну, словно он рад этому. Идет размеренным шагом, не суетится, не спешит. А душой так и рвется к родному дому: готов сквозь адские муки пройти, ползком ползти, лишь бы добраться. Накинул на плечи одежду, мало-помалу переулками да почти нехожеными тропинками выбрался за местечко. Открылся перед Гордеем простор, пахнуло запахами сырого леса или речки, потянуло дымом — вроде где-то топят…
Взошло солнце, и тут уж Гордей точно определил, куда ему идти, какого ориентира придерживаться. Упал он перед солнцем на колени, смотрит на него безмолвно, смотрит, как на родное дитя, как на самое дивное в свете диво. Шепчет какую-то молитву, глаз не сводит с востока — там воля, там свои…
Несколько ночей Гордей спал не за проволокой, а в холодной росистой траве, в стогах сена, в дупле, а однажды даже в часовне, стоявшей на краю поля. Питался чем придется: там овощ найдет, там фрукт, боярышник или потерянную кем-то брюкву. Встречались по пути маленькие полоски овса, ячменя, картофельные поля, на которых уже была выкопана картошка. Потом пошли обожженные солнцем камни, небольшие леса и перелески, овраги и ручьи. Гордей припадал к воде, пил и шел дальше, на восток, ближе к солнцу. В мыслях у него было одно: как бы попасть к словакам, о которых он слышал в шахте. Ведь словаки — свои люди, они его не выдадут, они восстали против немцев и никого уже не боятся. Их горы, обдуваемые ветром свободы, где-то совсем недалеко — ну, километров сто, ну, может, полтораста…
Шел седьмой день с тех пор, как Гордей вырвался за колючую проволоку. Он брел по заболоченному лесу, по какой-то трясине, по непролазной чащобе, где, наверно, никогда не ступала нога человека, куда не заходил зверь. Даже птиц не было слышно. Только он, Гордей, один-одинешенек, измученный, обросший бородой. Остановился прямо в болоте, достал из-за пазухи недоеденный кусок. Вспомнился ломоть хлеба, который он отдал тому странному солдату. И словно отдохнул, словно прибавилось сил — повеселел. Ощутил во всем теле юношескую легкость. Он до сих пор верил и не верил, что лагерь позади, что он, может быть, будет навсегда свободен, если ему хоть чуточку повезет.
Прошагал с полкилометра и неожиданно вышел на берег реки. Над ним — обрыв из громадных каменных глыб. Почему-то очень холодными, чужими показались Гордею эти камни. Заметил на другом берегу причудливый домик с остроконечной крышей, наподобие нашего куреня, но, как ни мечтал добраться до какого-нибудь жилья, невольно попятился в кусты. И долго кружил по болоту, прежде чем вновь отважился выйти к речке, чтобы попить, или сориентироваться, или хотя бы издали рассмотреть неожиданно возникшее строение. Упершись руками в каменные глыбы, наклонился над водой, однако не успел смочить губы, как услышал за собой, совсем близко: «Хальт!..»