Оглянулся — нигде никого. Решил, что почудилось. Опять наклонился над водой, начал пить. Тотчас над ним что-то задвигалось, зашуршало. Гордей повернул голову и увидел приготовившуюся к прыжку овчарку с бешеными глазами. В тот же миг она бросилась на него и свалила в речку. Он успел выхватить из кармана зуб бороны, который подобрал где-то в поле на всякий случай. Как живой клубок, покатились от берега человек и собака. Собачье дыхание ударило Гордею в лицо, собачья морда тянулась к его горлу, когти впились в грудь, но у него хватило сил и времени, чтобы ударить этого здоровенного пса и, прижав его к себе, нырнуть с ним под воду…
Гордей брел с реки, волоча за собой по земле мертвого пса, и впервые в жизни не знал, что делать дальше. Оставив пса на камне, принялся зачем-то мыть руки. Поодаль стояли два солдата в мундирах лягушачьего цвета и ошалело глядели на этого страшного руса, который, вымыв руки и выпрямившись, направлялся к ним. Солдаты были люди пожилые, низкорослые, сутулые. Может, оттого они и стушевались перед статным Гордеем. Насторожились, набычились, но ничего не предпринимали. Глаза их злобно сверкали, автоматы были нацелены в грудь Гордею, однако это не произвело на него никакого впечатления. Он молча вскарабкался на берег, остановился, тяжело переводя дыхание, как после длительного бега. Мучительная слабость разлилась по всему телу, он хотел сесть на землю, но фашисты тотчас подхватили его и натренированным движением заломили руки за спину. Гордей не сопротивлялся, только удивился, что с ним, можно сказать, нянчатся — не бьют, не кричат. Даже подосадовал, что они не стреляют в него тут же, на месте, а молча надевают наручники.
Его посадили в коляску мотоцикла — наверное, недавно в ней сидела овчарка — и повезли: сначала вдоль леса по лугам с увядшей травой, потом по накатанной дороге, которую — Гордей помнил — он пересек лишь вчера вечером, будучи еще на свободе…
Нельзя сказать, чтобы Гордей испугался того, что произошло: он был готов ко всему, даже к смерти, как и каждый, кто всей душой стремился на родину. Он не испытывал ни страха, ни боли. Не ныли раны, нанесенные собачьими клыками. Но появилось такое чувство, будто его окружают невидимые водяные стены и они вот-вот соприкоснутся, сомкнутся над головой.
Допрос длился недолго — и в первый день и на следующий эсэсовец допытывался про какого-то Яна. Гордей молчал: он в самом деле не видел его и не слышал. А про себя решил, что человек по имени Ян, должно быть, отстал от эшелона и заблудился.
На третий день Гордей, избитый до кровоподтеков, оказался в тюрьме. Сначала ему показалось, что в камере никого нет. Но когда глаза привыкли к темноте, он увидел людей. Одни из них лежали, другие сидели. Никто не разговаривал, не шевелился.
— Здравствуйте! — сгоряча или, может, с испугу произнес Гордей.
Ему не ответили.
Не смущаясь, Гордей выделил среди обитателей камеры худощавого человека в лохмотьях, решительно шагнул к нему. Сел. Притих. Послышался тяжелый лязг ключей, и дверь снова отворилась. Гордей оглянулся и увидел лежащего в коридоре человека. Тюремные надзиратели вместе с гестаповцем пытались перекатить его ногами через порог. Наконец им это удалось, Глухо стукнула об пол голова, и тело перевалилось в камеру. Сидевший рядом мужчина в потертой спецовке, взглянув на него, тихо сказал Гордею, мешая славянские и немецкие слова:
— Всю неделю мучают.
— За что?
— Молчит.
— А кто он?
— Не говорит.
— Откуда?
— Неизвестно. Русином называют, когда берут на допрос.
— Русином?
Гордей встал. Подошел к неподвижно лежавшему у порога.
— Камрад… — шевельнулись распухшие губы.
Гордей быстро наклонился — таким знакомым показался голос. Смотрел, не отрываясь, на скрюченное тело. На избитом был бледно-синий стираный-перестиранный пиджак от спецовки. Рубаха неопределенного цвета, на груди дыра на дыре, будто собаки рвали. А под рубахой… пламенеет манишка — уж не его ли, Гордеева? Так, стало быть, это Ян и есть? Ян Жачек?..
Обернул Гордей пиджаком свои башмаки, подложил ему под голову и подался в угол…
…Тут бы и поставить точку на воспоминаниях. Гордей так и сделал бы, хотя в голове его все ворочались и ворочались события прежних дней, словно тучи на небосводе после грозы. Наплывали разные видения, картины, как замедленные кадры немой киноленты, он мог бы без конца смотреть их, если б не раздался в боковое окно частый и настойчивый стук.