Гордей отошел от корыта, взял мохнатое полотенце и начал неторопливо вытирать свои жесткие, точно из проволоки, волосы. За воротами стоял темно-зеленый, под брезентом председателев «бобик». Вокруг толпились ребятишки. Так и есть: за ним приехали. Вот чудеса-то! За Гордеем, будто он пан какой, на машинах ездят…
Одарка тоже выглянула в окно, догадалась, что к чему, смутилась, раскраснелась от гордости. Горшки да банки всякие быстро рассовывает под лавку и под печь, рядном прикрывает и все говорит, говорит. Председателя расхваливает, слов не жалеет. Дескать, женщины хоть и ругают его порой, а он все же человек. Может, самому куда-нибудь ехать нужно — ну хотя бы за зельтерской водой, колодезную-то не пьет, или жене что надо, а он таки посчитался с другим, прислал машину прямо к крыльцу. Одарка кочергой вынимает из печи высокие, как чумацкие шапки, зарумяненные хлебины, обдувает их (не ровен час, пепел попал), по очереди прислоняет каждую к щеке — хорошо ли пропеклись, затем выкладывает их в переднем углу на полотняный рушник, чтобы отмякла корочка.
— Ты бы вышла, — говорит ей Гордей. — Я распарился — никак не могу…
Но Одарка не успевает выйти: дверь отворяется, и в комнату входит Степка-шофер. В руках у него связка бумаг.
— Добрый вам день, доброго здоровьица.
— Спасибо. И тебе доброго здоровья.
— Возьмите, дядько Гордей, и на все вопросы, какие там есть, ответьте. Председатель велел под вечер заехать и забрать.
Последние слова Степка произносит, закрывая за собой дверь.
— Вот так история, — говорит Гордей, разворачивая бумаги и удивляясь про себя, что их так много.
Отведал Гордей чужбины, знает, что это такое, когда твое собственное слово тебе назад в горло забивают… Но ежели бы у него была в руках власть, он поступал бы так: плохо тебе на родине, не почитаешь веру отца, народа своего — убирайся на все четыре стороны, блуждай по свету. Поживешь так-то, выслуживаясь да зарабатывая на кусок хлеба бесчестьем, — небось поумнеешь, лучше станешь. Может, надумаешь домой вернуться — ну, тогда уж извини, с музыкой встречать не будем. Мы-то без тебя обходимся, попробуй-ка ты без нас…
Тут анкету заполнять надобно, а ему вон что в голову лезет. Бросил думать об анкете: подоит Одарка корову, вернется, скажет точно, когда его медалью за труд наградили, тогда уж…
Вместо анкеты начал Гордей рассматривать свою хату. Да так придирчиво, словно не видел тысячу раз вот этой, к примеру, трещины на стене или бугорка. Смотрит на фотографии, переводит взгляд на стол, за которым столько дум передумано, столько гостей сиживало… Поднимет глаза к потолку, видит матицу — никакой шашель не берет, вот до чего пропитана сосна смолой. А на матице — крюк. Шесть раз привязывали к нему люльку… Детей баюкали — скрип-скрип, рушником от сглаза, от хвори завешивали. Одарка на этом рушнике цветными нитками вон какие хорошие слова вышила: «Какие бы ветры тебя ни обдували, почитай те руки, что тебя пеленали. И хату, где так славно звучал твой первый плач, и первый смех, и первое слово». Бережет Одарка этот рушник не как украшение — как знак семейного лада и согласия. Счастливые дети выросли под ним. В красный угол его, на самое почетное место в славянской хате. Пусть висит на портрете Ленина. Сын как-то принес этот портрет. Гордей в тот же день — рамку для него кленовую с узорами. В красном углу поместили портрет Ленина. Одарка самый дорогой семейный рушник повесила. А когда маленький Илья родился, дочка свою память на рушнике оставила. Вышила: «Солнышко, ярче, щедрее свети нам с неба, потому что еще один человек пришел под твои алые знамена». Одарка и детям и внукам наказала, чтобы портрет Ленина и рушник этот берегли как зеницу ока и чтобы они всегда чистыми были. На добро, на счастье… От сглазу и от хвори. Чтобы зло и подлость хату стороной обходили…
…Заскрежетала дверь. Вошли трое в рыжей форме.
— Ян Жачек! Ком мит (Иди с нами).
Словак поднялся. Ухватил Гордея за руку и точно замер на мгновение. С болью поглядел на всех широко открытыми глазами. Шагнул за порог…
— Ну, все готово, Гордей. Не знаю только, какой гостинец возьмешь…
— Без гостинца нельзя, как же к людям с пустыми руками…
Гордей вышел в сени. Вернулся с ковшом ржи. Осторожно высыпал зерно на платок, завязал туго-натуго, положил в чемодан. Он уж давно решил: гостинцем его будет рожь. Хоть по одному зернышку посеет на всех наших могилах, какие доведется увидеть. И на могиле Яна, если найдет ее… Пусть растет, поднимается наша рожь в славянских и неславянских землях. Пусть.