Кроме бригадирских забот у Прокопа было не меньше — кто их считал? — забот домашних: ведь он, как любой крестьянин, держал скотину и птицу, имел небольшой огород. И как будто без определенной цели, так, мимоходом, но тем не менее постоянно, ежесекундно — ну, как ежесекундно вдыхал и выдыхал воздух — проверял на этой скотине, птице, на огороде всевозможные свои предвидения, наблюдения, исследования, отмечал, как то или другое влияет на урожай, на приплод, на развитие. На жизнь в целом… Он знал бог весть сколько секретов, хитростей, приемов, подсмотренных у природы. Он учился у нее, постигал ее тайны не столько разумом, сколько чувствами — зрением, слухом, обонянием, ощущал эти тайны своей кожей, познавал при помощи рук и ног. Конечно, он добивался той же цели, что и наука и техника, но шел к ней иным путем, руководствуясь неосознанным чутьем, интуицией. Он жил в согласии с природой, сливался с нею, понимал, что они крепко-накрепко связаны друг с другом и что нарушить эту связь нельзя. Ему и в голову не приходило проникнуть в нее при помощи грубой силы, проникнуть чужаком, считающим себя выше, совершеннее природы, — подобное кощунство до глубины души возмущало Прокопа, он полагал, что это все равно как если бы кто-то копался с завязанными глазами в его собственной крови.
Люди знают, кто чем славится в их селе да и в целой округе: кто совестью, а кто богатством, кто умом, характером, званием или просто силой. А Прокоп — это только правда, это только чистая как слеза совесть. Прокоп — это вечно сомнения и вечно — борьба с ними.
Когда Прокоп, как обычно, попрощался с хатой, с подворьем, со всем, что было в нем живого и неживого, и вышел за межу, где еще совсем недавно стояли скрипучие ворота, к нему вернулось то тревожное настроение, которое появляется у каждого, как только приходит пора трогаться в путь-дорогу. Чтобы успокоиться, Прокоп то заводил неторопливый разговор с неосторожной птахой, выпорхнувшей у него из-под ног в последнее мгновение, то смотрел на стада разномастной скотины, которой нагнали сюда, на последний выпас, видимо-невидимо. Он останавливался или замедлял шаг, если его вдруг осеняла какая-нибудь неожиданная мысль либо, наоборот, если в голове становилось просторно и светло, как окрест, словно в ней только что все стерли — все, что было написано на обоих полушариях головного мозга, и теперь они, эти полушария, обновленные, не желают, чтобы на них делали новые записи.
Иногда Прокоп с разбегу, в один прыжок преодолевал грязные, занесенные илом рвы, которые еще весной понаделала полая вода. А дальше, за Штепуриным болотом — длинным, с чистыми плесами меж камышом и осокой, где собирались дикие утки перед отлетом в теплые края, — дальше дорога, плавно извиваясь, повела по молодому сосняку, который с каждым годом становился все реже, потому что его без оглядки, теперь уж совершенно открыто, рубили на жерди — ими огораживали летние загоны для скота, — рубили по нужде и без нужды.
Дорога повернула в сторону и пошла над одиноко стоящими хатами соседнего села — ему тоже суждено было переехать. Сразу за этим селом начиналась мокловодовская степь — там лежали плодородные земли Прокоповой бригады. На восточном солнечном крае первого поля стояла всем знакомая колхозная хата-общежитие. Прокоп и на этот раз мысленно отметил про себя преимущества ее простой, приятной для глаза и даже достойной подражания архитектуры, так удачно вписавшейся в окрестный, слегка обращенный к солнцу пейзаж.
В следующую минуту лицо Прокопа озарила радостная улыбка: он увидел на пашне несколько работающих сеялок, тракторных и конных. Вздохнул с облегчением, счастливый за людей, благодарный им за их истинную любовь к земле, за совесть — еще вчера вечером не надеялся, что они выйдут в поле, ведь никто ничего определенного не обещал. К этой минуте очень подошли бы слова из песни либо из какого-нибудь мудрого стихотворения, и память будто нарочно подсказала ему такие слова именно сегодня, именно в тот момент, когда он увидел двигавшийся навстречу глазастый приземистый трактор с тремя сеялками и тройку запряженных в ряд знакомых колхозных вороных: «И время идет, и я с ним иду. Но есть что-то такое, что и после нас останется: редкостное растение в саду, дитя, которое вырастет, и книжечка, которая пишется».
Это стихотворение всегда нравилось Прокопу.
В кабине трактора сидел молодой парень. Прокоп приветствовал его словами «Рот фронт» и посторонился, чтобы тот мог повернуть свою машину, а сам поспешил к первой из двух конных сеялок. На ходу взял руль у Василины, знатной доярки, работавшей в колхозе со дня его основания, жены своего товарища Васила, что-то сказал ей — то ли похвастал чем-то, то ли спросил о чем, — и она, отвечая ему на шутку звонким молодым смехом, пошла в хату-общежитие. Зоркий глаз бригадира сразу заметил, что колея искривлена, нужно ее выровнять. Но выровнять постепенно, не круто, чтобы не покривить рядков, не допустить просева.