— Придет Лядовский с копыловским писателем, расскажи им, что знаешь… А не хочешь — как хочешь… Оно, коли подумать, то, с одной стороны, он и гроша ломаного не стоит… Нименко Якоба сын… А с другой… с другой стороны — парень вроде и не виноват, — сказал он Одарке на прощание, выходя из сеней.
Урок для сына
— Я, тато, подглядывать не умею. И не буду…
— Все мы не умеем, пока нужда не заставит… Делай, как я велел утром.
Лаврин думал, что отец, Нимальс-Нименко, очень опечаленный «секретными делами» с Машталиром, с ходу кинется к дядьку Федору Лукьяновичу, ошеломит его каким-нибудь страшным известием или угрозами, которые он до сих пор открыто не применял. Но Якоб миновал тропинку, что вела в Баглаев лагерь, — торопился в свою покосившуюся сторожку с одним оконцем, на двух толстых колодах, обнесенную для «секретности» изгородью из сухих сучьев выше нее самой. Оставался он в сторожке не более двух минут, вышел в форменной тужурке и фуражке, в дырчатых плетеных рукавицах (страдал хронической экземой), с берданкой, с биноклем на шее. Сыну (он делал так всегда, когда являлся на службу вместе с ним) приказал быстро — собачьей рысью — бежать вперед, чтобы предупредить Федора Лукьяновича о его, Якоба, прибытии.
Первым Якоба Нимальса встретил дядько Никифор. Улыбаясь, приветливо поздоровался. Чтобы завязать разговор, поинтересовался, как доехал, что нового на хуторе.
— Тебе чего, Яков, водки или молока? — спросил, видя, что гость не в духе. — Что касается меня, то я выпил бы водочки…
Нимальс отрицательно покачал головой.
— Не надо… Сегодня не надо, Никифор.
Вопреки обычаю, лесник не присел на лежавшую на земле бескорую осину, служившую здесь скамейкой, не заговорил о том, что произошло во время его обхода — кого поймал со строительным лесом, кого с дровами, с валежником или прямой, как свеча, лозой, из которой в те времена плели так называемые жовнинские, с узорами, плетни, решетки для сушки фруктов либо изгороди, ясли для скотины, корзины, короба для песчаных мокловодовских колодцев. Не стал рассказывать Нимальс, кому удалось унести ноги неопознанным, кого он припугнул, для острастки пальнув из берданки вслед. Не спросил о «здоровье Баглайчика», о мучившей того закупорке вен. Даже не полюбопытствовал, не похудела ли корова («Хороший подле нее бычок, гладкий»).
— Не нужно… Ничего нынче не нужно, Никифор, — произнес Нимальс, усиливая атмосферу загадочности: то была психологическая разведка, однако Никифор не клюнул.
Нимальс так и не присел на свою любимую осину, проклятое иудино дерево. Исподлобья шнырял глазами, точно проверяя, здесь ли дядько Никифор. Выглядывал добычу — Федора Лукьяновича. Глаза бегали, бегали — будто пронизывали насквозь кусты, будто обшаривали все углы и закоулки, все местечки, оказавшиеся в тени, все возможные убежища; так они бегали всегда, как только он приступал к выполнению служебных обязанностей или если нежданно-негаданно рушился его план действий, разработанный заранее, отшлифованный мысленно во всех подробностях — от невинной улыбки до самого жестокого поступка.
Пряча за своей характерной невинной улыбкой досаду, Нимальс недобро взглянул на Лаврина, как бы желая выбранить его или, по крайней мере, сделать выговор. Никифор отметил про себя, что Нимальс держится без обычной уверенности и утратил «начальственное» высокомерие, которое, правда, не совсем сошло с его лица, но все равно: теперь он казался нестрашным, даже можно было подумать, что он сам пострадал.
— Что-нибудь передать Федору? — спросил Никифор. — Распоряжение из Городища?
Нимальс кивнул утвердительно. Пощупал верхний карман пиджака.
Никифор не поинтересовался, что именно приказали в Городище, лишь дал понять «пану леснику» своим покашливанием, что ему все ясно: добра оттуда, понятно, не жди, но как в Городище проведали бы о Баглаевом лагере, если б не было доноса?.. Просчитался Якоб Нимальс. Думал, Никифор обязательно начнет расспрашивать, какой такой приказ, обеспокоится, будет искать его, «панской», милости, однако тот, по-видимому, не нуждался ни в каких объяснениях.
— Федору Лукьяновичу нездоровится, лучше бы тебе его не трогать… Вон там он, со скотиной, — проговорил Никифор словно про себя. И, не взглянув на Нимальса, ушел; это означало и прощанье и явное нежелание находиться после всего хоть одну секунду рядом с недругом.