Нимальс, конечно, понял, что ему выразили презрение, однако стерпел; знал: Никифор горяч до отчаянности, с ним шутки плохи. «Пану леснику» не оставалось ничего иного, как пожать плечами, пробормотав: «Мое дело маленькое», то есть, отступая, попытаться внушить, что ему и самому эта миссия весьма неприятна, что он, собственно говоря, не имеет никакого отношения к городищенскому распоряжению, хотя обязан передать его и проследить, чтобы оно выполнялось. Грубо подтолкнув сына — шагай, мол, впереди, — Якоб Нимальс отправился к Федору Баглаю.
…Лаврин, как и было велено, шел впереди. Отец, шагая над противотанковым рвом — зимником для Баглаевой скотины, шевелил губами. Наверное, готовил первую фразу для Федора Лукьяновича; после разговора с Никифором встреча с ним почему-то пугала его и казалась не очень-то безопасной. Сын не обращал внимания на это бормотание, не оглядывался — будто не слышал. Они шли мимо огороженных грядок кустистого лука, капусты, мимо полоски перекопанной картошки, маленького баштана с тремя-четырьмя подсолнечниками между плетями — Федор Лукьянович так любит борщ, что без него никогда сыт не бывает. И вообще чувствует себя не в своей тарелке, если не видит, как пробивается из земли, как растет зелень…
У самой воды паслось стадо, а на высоком берегу стоял Федор Лукьянович Баглай. Не замечая посторонних, охваченный неведомым чувством, смотрел он на Днепр в разливе, на лодку под парусом, которая нет-нет да и мелькала в волнах. Быть может, он тосковал по одному-единственному месту на земле, по леваде, которая начиналась сразу за его хатой. А в той леваде есть копанка с водой, а в воде играют ясные звезды — глаза его сына Данилка, Хтодорины глаза…
Лаврин почувствовал осуждающий гневный взгляд Баглая еще там, где они встретились с Никифором, неподалеку от берега. Поэтому шел не обычным своим шагом, а осторожно ступая, как будто босиком по стерне, но взгляд Баглая не отпускал его.
Якоб Нимальс неожиданно, на ходу, оттер сына и сразу оказался возле Баглая. Они не повернулись один к другому, не обмолвились ни словом: молча смотрели в стоячую прибрежную воду, проросшую длинными кувшинками. Хотя, конечно, увидели и узнали друг друга в темном зеркале воды, чуть колышимой волнами. Эта внезапная встреча у реки, должно быть, вызвала у обоих далекие, но незабываемые воспоминания о беззаботном детстве, когда они, заядлые удильщики, ловили в укромном, известном только им местечке прожорливых поутру окуней или на Быстрянках искусно подсекали у мели неосторожных язей. А иногда, вволю порыбачив, состязались в катании под водой, по очереди цепляясь за скрипучие скользкие крылья водяной мельницы до тех пор, пока не начинали дрожать от холода, и тогда опрометью бежали на пляж, на нагретую солнечными лучами Ярмарочную косу, немного ниже Василова брода, чтобы там, на солнцепеке, жариться до черноты.
Но, может быть, не это в первую очередь вспомнилось Нимальсу и Баглаю, когда они увидели друг друга при столь важных обстоятельствах. Скорее всего, на память им пришел тот случай, когда Якоб, близорукий подросток по прозвищу Косой, катаясь под водой на мельничных крыльях, не выдержал напряжения, отпустил крыло и, выныривая, ударился головой об его надводную часть. Сразу, как камень, пошел под воду… Федор нырял за ним несколько раз подряд, пока не ухватил за чубатую голову и, вытащив на берег, не передал колхозному мельнику деду Огирю, освятителю колодцев — в те времена водился обычай освящать их. Раньше-то Огирь был церковный хорист, первый бас в Мокловодах, а возможно, и вообще на Суле. Бывало, как запоет, сам весь так и затрясется от своего супербаса…
Федор Лукьянович, похоже, именно тот случай и вспомнил: уж очень выразительно посмотрел он на синевато-черный рубец, оставшийся с тех пор на узком, вогнутом лбу «пана лесника». Взгляд его не остался незамеченным. У «благодарного» Нимальса сработал инстинкт, он выказал вежливость: первый протянул руку, чтобы поздороваться, но так, словно протягивал ее к огню. Федор Лукьянович его руки не заметил. Тогда Нимальс, желая загладить свой промах, выхватил из кармана приготовленную заранее бумагу и, шелестя ею, чтобы расправить, попытался было вручить ее Федору Лукьяновичу, вручить официально, как положено, как вышестоящий вручает подписанный, с печатью приказ нижестоящему. При этом Нимальс собирался произнести такие примерно слова: «Вот, получай из Городища… Мое дело маленькое, но… воля… больших людей… указания… и ныне и присно. Во веки веков. Аминь».
Испугавшись Городища, Федор, конечно, сразу возьмет и прочитает приказ, так что отпадет необходимость что-либо объяснять, отвечать на неприятные вопросы — ведь он узнает все сам. А вообще-то лучше было бы сплавить это дело Никифору: пусть передал бы приказ он, сообщник Федора, его правая рука. Однако тут есть риск: приказ поступил от городищенской жандармерии, не кто иной, как фольксдойче Нимальс обязан довести его до сведения Баглая и проследить, будет ли эвакуирована за Днепр Баглаева скотина или ее уничтожат на месте.