Задумался Нимальс, вышла заминка, а тем временем Федор Лукьянович успел не спеша подойти к воде, принялся смазывать дегтем ранки на спинах отлежавшихся на песке коров: над ними тучами носились оводы. Так что Нимальс еще раз получил кукиш под нос, и теперь ему это было особенно обидно. Он стоял как вкопанный с зажатой в пальцах бумагой и, не в силах скрыть раздражение, смотрел, как возится Баглай с коровами. Нимальс даже позеленел, кожа покрылась пупырышками, как от холода. Нарост на лбу наливался чернотой, точно закипала кровь; чернота постепенно заливала лицо, а это был у Нимальса самый страшный признак. Лаврин знал, что в такие минуты отца охватывает дикое бешенство, понимал, что он вот-вот выпустит наружу то, что таится у него в сердце, покажет, каков он есть на самом деле. В какое-то мгновение Лаврину показалось, что если дядько Федор Лукьянович по-прежнему будет стоять у воды и не произнесет ни одного, пусть даже самого незначительного слова, отец просто лопнет от злости. Взорвется то, чем начинено его нутро, и отца разнесет на куски. Но тут Федор Лукьянович спросил не то всерьез, не то в шутку:
— Будем биться или мириться?
— Вот тебе… из Городища. — Нимальс протянул развернутый лист бумаги. — Мое дело маленькое, но ты все-таки прочитай при мне и скажи… как мы это сделаем.
Федор Лукьянович небрежно взял бумагу, положил ее в карман и, слегка усмехнувшись, проговорил:
— Никифора видел?.. Идем к нам. Он раздобыл такую, что дыхание спирает, — на калине настояна. Идем — не пожалеешь.
Однако сегодня Нимальс не собирался принимать приглашение, он нервно указал пальцем на карман, в который Федор Лукьянович положил приказ.
— Ты того… — И запнулся. — Мое дело маленькое, однако ты все же прочитай сейчас и скажи… как мы это сделаем. Приказ-то… из Городища, Федор.
Но, видно, одних слов Нимальсу показалось мало: слова могут не произвести впечатления, от них можно отделаться шуткой, — поэтому он решительно шагнул вперед, преградив Федору Лукьяновичу дорогу в лагерь. Федор Лукьянович спокойно произнес: «Ладно», вынул бумагу, посмотрел на печать — все было как положено: исходящий номер, число, после отпечатанного текста неразборчивая подпись.
— Кто же это добился для меня столь высокой чести? — усмехнулся он. — «Персональное распоряжение относительно бывшего активиста Баглая, родившегося в Мокловодах, а также относительно охраняемой им скотины…» Ох, и лизоблюды!.. Ох, и мерзавцы!.. «…Уничтожить все восемнадцать голов или немедленно препоручить их властям…»
Дочитывая приказ, Федор Лукьянович произносил слова очень медленно, потом еще медленнее, наконец совсем медленно. Затем сунул бумагу в карман и долго, дольше, чем читал, смотрел молча на деревья, на Днепр, на растрепанное облако, наплывающее на солнце, смотрел на лагерь, на хижину, где его должен был ждать верный товарищ Никифор, и точно просил у каждого в отдельности и у всех вместе доброго совета («А тебе, сукин сын, пусть во веки веков никто совета не подаст!»), глядел себе под ноги, на землю или, может быть, на траву, на которую как раз набросился ветер, и она чуть ли не ложилась под его напором, опять переводил взгляд на маленькую немазаную хатенку (лоза выпирает, как ребра), на короткий ряд ульев (Никифор возле них колдует) — лишь бы не глядеть на Лавринова отца, своего односельчанина, не видеть его подлой рожи.
— Мое дело маленькое, не я сочинял приказ, — повторил Нимальс.
— Конечно… Твое дело только узнать, как мы это сделаем.
— Против тебя, Федор, я ничего не имею, — наконец отступил в сторону Нимальс, давая дорогу Федору Лукьяновичу.
— Благородно, Яков, благородно… Мы же с тобой росли по соседству, в ликбез вместе ходили — что ты можешь иметь против меня?
— Ничего, как есть ничего. Мы — товарищи, и поссорила нас власть, Федор… И тогда поссорила, и теперь… Можно сказать, врагами сделала… Тогда была твоя власть, твое и мололи, теперь — мое мелют…
— Да уж, почитай, всё смололи, кончается твой помол, — не выдержал Федор Лукьянович.
— Так знай же, Баглайчик: приказ я выполню немедленно! — заорал не своим голосом «пан лесник», зажав в правой руке ремень берданки, которую до сих пор словно и не замечал.