Лаврин встал, отряхнулся. Пролез сквозь камыши на берег, остановился и глянул в воды Сулы, как в зеркало. В глазах зарябило, затуманилось. Неожиданное сильное чувство сдавило ему грудь, он точно опьянел и, чтобы не упасть, ухватился рукой за камыш. Сердце колотилось так, будто на голодный желудок выпил вина, руки дрожали. Перевоза, того старого перевоза, он не увидел. Его не было, словно никогда и не существовало. В песке, у самой воды, чернел невысокий, весь во вмятинах столбик — наверное, раньше к нему привязывали лодки, а может, накидывали паромный трос, который от берега до берега пересекал неширокую Сулу и вдоль которого, под углом к быстрине, плавал спаренный из двух челнов, с общим настилом, катамаран.
Когда сердце забилось спокойнее, перестало рябить в глазах и колоть в боку, Лаврин медленно спустился на пологий берег. Среди густо усеявших воду кувшинок виднелся нос затопленной лодки. Лаврин вынул веревку, развернул лодку боком и при помощи веревки начал не торопясь подтягивать ее к берегу. Затем опрокинул лодку, вылил воду вместе с крошечными рыбками, которые и родились-то, должно быть, здесь, в теплой водице, а теперь радовались свету, солнцу. Лодка была старая, маленькая, однако еще вполне пригодная, и Лаврин первый раз за последние дни улыбнулся. Улыбка получилась усталая, измученная, но она озарила его лицо и смягчила взгляд.
С этой улыбкой он и сел в лодку. Оттолкнулся палкой от берега. Лодка бесшумно поплыла по течению, Лаврин только направлял ее ход, зажав под мышкой сучковатую палку. Теперь он ясно и определенно сознавал, как ему хочется найти приют, какую-нибудь хату или курень, войти туда, съесть с голоду ломоть домашнего хлеба с солью, запив его водой, и потом сесть и спокойно подумать. Вот это — спокойно подумать, все взвесить — ему никак не удавалось. За нынешний день его настроение менялось много раз, однако он так и не решил для себя, как будет держаться, если встретит кого-нибудь из мокловодовцев и тот узнает в нем Нименко, сына Якова Нимальса и Оришки Самойловой, о которых на хуторе рассказывают всякое, но доподлинно никто ничего не знает.
Молодому Нименко-Нимальсу хватило нескольких минут, чтобы, доплыв до мелкой косы, вылезть из лодки, ступить в теплую воду и вытащить лодку на берег — повыше, в заросли лепехи, чтобы никто не видел: пускай, дескать, моя будет. Хоть на время. На всякий случай. Как-никак не дома. Лаврин поглядел по сторонам — не заметил ли кто, где он спрятал лодку, и пошел напрямик, не разбирая дороги, шагая то по травам, то между копнами свежескошенного сена, то между кустами лозы и молодых осокорей, придерживая и отгибая их молодые ветки.
Вдруг он увидел огромное стадо коров, которые разбрелись по неоглядному простору цветущих плавней. Он хотел было пригнуться или возвратиться назад, но было уже поздно: прямо на него, словно одичав, мчался галопом конь. На коне, будто слившись с ним, припав к гриве, сидел всадник.
На торжище
Ничего особенного не случилось. А если б Лаврин потерпел еще минутку и не упал бы в страхе на колени, точно от удара, судорожно закрыв руками глаза, то, вероятно, понял бы, что всадник на буланом коне вовсе не летел на него, а просто заворачивал отбившуюся от стада корову. Когда ему это удалось, всадник-пастух звонко хлопнул пеньковым кнутом, направляя корову к стаду, а стадо-то было такое громадное, какого Лаврин, должно быть, никогда и не видел. В отдалении, на фоне яркой зелени, оно казалось движущимся архипелагом, состоящим из множества белых с рябинами островков. Островки эти, в свою очередь, двигались, однако не пересекали едва различимых границ архипелага.
Лаврин, по-прежнему стоя на коленях, в ужасе шевелил губами, торопливо шептал какую-то спасительную молитву и бил поклоны, едва не касаясь лбом земли: так взывают к богу исступленные молельщики или люди, охваченные необоримым страхом и утратившие власть над собой. Лаврин чувствовал, даже ясно сознавал, что с ним случился нервный припадок, что он теряет рассудок. Однажды ему уже довелось пережить нечто подобное в результате головокружения от голода. Это произошло на второй или на пятый день после того, как он, тринадцатилетний мальчик, неожиданно очутился один в чужом рурском городе, до неузнаваемости разрушенном войной, где из-за кирпича и булыжника, из-за жуткого нагромождения развалин не увидишь ни клочка земли, не то что широких засеянных полей или лугов, подобных мокловодовским. Отец — Якоб-Франц (так его называли в лагере Остфлюхтлинген, то есть в лагере беженцев с востока) исчез вскоре после того, как они притащились на толстозадых лошадях в эту мрачную Вестфалию с ее затхлым, тяжелым, днем и ночью перегретым воздухом, в этот край каторжников, сплошь застроенный шахтами, заводами и невольничьими лагерями. Сначала Якоб Нимальс, переодевшись в немецкую форму, ходил по ночам дежурить у зениток, установленных на железнодорожных платформах, которые могли маневрировать на рельсах и перемещаться в любой район города или его окрестности. Но скоро, в начале лета сорок четвертого года, его вместе с такими же, как он, отправили на «второй фронт» — воевать с англичанами и американцами; они как раз спустились на парашютах и высадились с моря на захваченную фашистами землю союзнической Франции.