Прошло несколько месяцев, вестей от отца не было. Только под осень того же сорок четвертого года Лаврина повели однажды к коменданту лагеря и через переводчика сообщили: Якоб-Франц Нимальс, храбрый солдат вермахта, пропал без вести. Поэтому Лаврину, сыну фольксдойче, полагается единовременное денежное пособие в сумме одна тысяча пятьсот рейхсмарок. Деньги эти ему выдадут позднее, а пока он может получить пиво, табак, сигареты. Кроме того, он, урожденный Карл Нимальс, отныне имеет право посещать собрания гитлерюгенда. А еще ему посоветовали явиться на какую-то Брукенштрассе, там его встретят с распростертыми объятиями и даже помогут.
Возвращаясь в барак, Лаврин испытывал тихую, робкую радость, но едва он, держа в руках подарки, вошел в комнату и залез на третий этаж деревянных нар — скрипучий настил с полосатыми матрасами, — как его радость начал отравлять чей-то унылый тусклый голос. Он пророчески вещал: «Все это вылезет тебе боком. Фашисты ничего не дают даром».
Сбитый с толку Лаврин не отвечал. Он не знал, что скрывается за этими укоризненными словами, но понимал, что голос предсказывает беду. Ему страшно было спуститься вниз. В животе начались колики. Боль была такая, точно желудок выворачивало наизнанку. То ли это от пива, которое он впервые нынче попробовал, то ли от опротивевшей сырой брюквы, которой он его заедал. Хорошо еще, что табак и сигареты догадался отдать соседу по нарам, старику Петеру, как его все здесь звали…
Целую неделю хворал Лаврин, очень исхудал, наконец, немного окрепнув, вышел из барака. Сначала из барака, а потом и из лагеря. Путь его лежал в город. Прежде чем отправиться туда, он вынул из-под подушки узелок со своими пожитками, развязал его и долго копался в ребячьем хламе, бог знает зачем хранимом, совершенно ненужном, кроме разве что жестяной коробочки из-под ваксы, где лежало тщательно завернутое в тряпку… золото. Да, да, три кусочка золота. Якоб-Франц Нимальс оставил их сыну, уходя на «второй фронт», и попросил сберечь до его возвращения. Не знал Лаврин, не догадывался, что золото это полито кровью: один кусочек — сплющенная коронка с насильно вырванного у человека зуба; второй — особенно сильно деформированный — похож на клипсу (такие же клипсы носила врачиха из соседнего села Дубровья); третий — половинка перстня с гнездышком для драгоценного камешка; быть может, этот перстень отрубили у жертвы вместе с пальцем или сняли у повешенного, расстрелянного…
Отец пропал без вести, когда-то еще за него выплатят полторы тысячи рейхсмарок. И Лаврин решил продать золото. Или обменять его на хлеб и какую-нибудь одежду: мокловодовская-то совсем износилась.
Немцев громили «да на всех фронтах». Отрегулированная фашистская государственная машина делала последние обороты на пути к своей гибели. Нарушилось, а потом и вовсе прекратилось всякое снабжение. Целую неделю восточных беженцев в лагере кормили раз в сутки, да и то одной брюквой и кольраби. Но сегодня не дали и этого. Люди говорили, будто купить что-нибудь или выменять можно только за золото.
Лаврин целый час бродил по развалинам и уцелевшим подвалам, однако нигде не обнаружил ничего съестного. А прошагал он немало: позади остались широкие улицы, переулки, перекрестки. Лаврин шел куда глаза глядят, ему казалось, что Эссен огромен и бесконечен, но в конце концов он попал в ту часть города, которая называется Кладбек. Отсюда иногда приходили в Мокловоды коротенькие жалобные письма; их получали от своих сыновей несчастные матери. Мальчиков изловили в родном селе полицаи, продали на чужбину, и потом они, превращенные в рабов, испытывая муки голода, надрывались в глубоких шахтах. И кажется, именно сюда, в Кладбек, ходил на ночное патрулирование усердный к службе Якоб-Франц Нимальс — охранял зенитки на движущихся платформах.
Теперь тут было тихо, как на кладбище: взорванные рельсы, разрушенный железнодорожный мост, сожженные бараки — длинные, приземистые, с решетками на окнах стойла, набитые тысячами разноплеменных невольников. Правда, некоторые строения уцелели, но сильно покосились, по стенам поползли трещины, и не увидишь тут ни одного «живого» окна или двери. Да и крыши провалились, а сами постройки так осели, что проемы подвальных окон чуть видны над мостовой. Здесь иногда мелькают человеческие фигуры, чаще всего это дети-инвалиды, опирающиеся на костыли с острыми наконечниками. Наконечники приделаны не зря: удобно, не наклоняясь, наколоть на такое острие, как на шило, найденный окурок, огрызок или еще какой-нибудь отброс.