Сразу за железнодорожной насыпью чернеет высоким курганом террикон. Под ним, как явствует из надписи, расположено бомбоубежище. Отсюда начинаются не подвергшиеся разрушению ряды дешевых трактиров, где можно устроиться на ночлег и получить кое-какую еду; впрочем, если дашь денег побольше, то и еда будет получше…
Много тут кабаков и всевозможных ночных пристанищ, а значит, пруд пруди прохвостов и воришек. На каждом шагу горланят краснорожие зазывалы, обклеенные пестрыми лоскутами из материи или бумаги: они обещают вам «райскую работу» в любой стране Америки либо Европы. А вот арап с абсолютно черным лицом и вылупленными белками глаз, ни на секунду не умолкая, расхваливает Алжир, Тунис, Египет — те страны, где, по его словам, началась «жизнь человека на земле» и где любой желающий может бесплатно, в долг окончить школу гражданских пилотов.
Трактиры переходят в торговые ряды, среди которых бурлит разноязычным клекотом «черный рынок». Продается и покупается все живое и мертвое: девочки-подростки с голубыми от голода лицами, из-за нужды торгующие собой женщины. Продается хлеб, оружие, ученые собаки, звания, чины, документы, брови, глаза, женские косы и конский волос, руки, ноги и даже головы музейных богов. Подпольные агенты, или фискалы, на ходу пристраиваются к доверчивому человеку и настойчиво уговаривают его наняться туда, где можно без труда заработать «большие деньги», то есть получить их за грабеж, за насилие или если пырнешь кого прикажут ножом либо убьешь из пистолета…
Тут наконец есть помещения, где играют в кости и в рулетку, есть легальные и нелегальные логова для преступников, оружейные магазины, дома разврата — с вывесками и без вывесок. Именно здесь, на торжище, чаще всего встретишь эмигрантов из разных частей света. Они нередко не могут найти даже временного пристанища в бараках, не имеют работы, потому и стекаются сюда, на торжище, торгуют и вещами, и телом, и душой. Тут живут и даже плодятся. Тут и умирают — от голода, от старости, в кровавых стычках: кто как, своей и не своей смертью.
Группа бродяг с погасшими и дымящимися трубками, в потертых шляпах развлекается, глядя, как бьются на кулачках двое полуголых парней, а Лаврина душит жалость, он не может смотреть на того, поверженного, который вот-вот испустит последний вздох. А победитель все бьет его в живот, в голову ногами в деревянных колодках, гольцшугах… Прижавшись к рундуку, Лаврин беспомощно плачет. Он не плакал, когда комендант сообщил ему о смерти «храброго солдата рейха» Якоба Нимальса, но этого парня, такого же чужого здесь, как и он сам, этого забитого насмерть парня ему жаль.
У Лаврина, собственно говоря, и не было родного отца, он знал лишь Якоба-Франца Нимальса — от всех лагерных «восточников» этот человек добивался именно такого обращения. И от сына тоже. Они и в Мокловодах не дружили. Бывало, целый день проведут вместе — на работе или в хате, а не перемолвятся ни словечком. Якову Нименко была не по душе сыновняя застенчивость, робость, чрезмерная замкнутость, свойственная хуторянам. Даже когда Якоб Нимальс уходил на «второй фронт» и прощался с Лаврином, в его голосе звучало скорее недовольство им, чем забота о нем, единственном сыне.
«Вот пусть один и ехал бы в этот рейх», — плача упрекал сын отца. Зачем притащил его сюда, за тридевять земель, откуда бог весть как далеко до родных Мокловодов, до матери. Тогда в спешке он не дал ему попрощаться с нею, с сестрами. И с сыном ближайшего соседа, Данилом Баглаем, с которым вместе ходили в школу, летом пасли коров, ловили рыбу, пасынковали махорку… Отец ворвался в хату, приказал Лаврину одеваться. На востоке весь горизонт в огне, оттуда катится гул и грохот, а он: «Садись скорее на телегу». И поехал Лаврин, сидя на каких-то туго набитых мешках, поехал по лугам, по лугам. Да все галопом, вскачь. Мать не успела и на порог выйти…
…А дело в том, что удирал Нименко из Мокловодов ночью. Правда, он только по ночам и бывал на хуторе, не чаще одного раза в неделю, а то и реже. Позднее люди дознались, что последние месяцы перед бегством фискал Нименко, служащий тайной полиции, доносчик и клеветник, жил в примаках у какой-то сквалыги за Сулой — не то в Гусином, не то еще где-то. На войну он, как люди, не пошел, прятался в зарослях на островах: изучил их, работая лесником, как свои пять пальцев. И дождался-таки «братьев по крови» — швабов. Признанный мокловодовский психолог Федор Лукьянович Баглай наполовину в шутку, наполовину всерьез, случалось, подпускал шпильку Якову Нименко: дескать, у тебя в душе есть тайное подполье и ты туда не пускаешь никого — ни жену, ни детей. Однако изредка люк, который вел в это подполье, приоткрывался, хотя вообще-то говорил Яков мало, а думал еще меньше.