— «Домой вернемся… Домой вернемся…» Знаешь такую песню? А должен бы знать. «Ще не вмерла Україна». — И вот преследователь уже держит Лаврина под руку и говорит, говорит без умолку о возвращении домой и о том, что «ще не вмерла Україна»… Что сгинут наши враги… И будем мы хозяевами на родной стороне. И опять — «домой вернемся…».
Лаврин чувствует: этот гусь что-то задумал, чего-то он недоговаривает, после «домой вернемся…» интонация не падает, а, наоборот, поднимается, так и ждешь — сейчас последуют еще какие-то слова, но хромоногий чужак, говорящий на родном языке, не заканчивает фразу.
Все же Лаврину жаль с трудом ковыляющего человечка с бородой, он сбавляет шаг, чтобы разглядеть его лицо и узнать наконец, чего он добивается. Чужак доверчиво забегает вперед, хочет остановить единоплеменника и поворачивается к нему другим боком. Лаврин видит, что у хромого изуродована левая половина лица и то место, где раньше было ухо, — неприятно розовое, как дикое мясо, как болезненный нарост, который никак не сходит. Теперь Лаврин Нименко может поклясться, что Безухий (так он будет называть его до конца жизни) стоял с погасшей трубкой в группе тех, кто равнодушно наблюдал смертельный бой между двумя полуголыми юношами. В группе тех, кто сам и спровоцировал драку, а затем побился об заклад, что победит тот либо другой. У Лаврина ёкает сердце. Он сжимает кулаки и… отшатывается от подстрекателя. Безухий тотчас догадывается, что произошло, он пытается удержать его, но Лаврин увертывается, шагает быстро, как только может, и наконец бежит. Тогда Безухий закладывает в рот пальцы и пронзительно свистит разбойничьим свистом.
Этот свист, как иголками, пронизывает все тело Лаврина, и безумный страх овладевает им. За спиной слышится яростное сопение. Оно все ближе, ближе. Неуклюжие Лавриновы гольцшуги, эта чисто фашистская эрзац-обувь на толстых деревянных подошвах с клеенчатыми голенищами, придуманная специально для остарбайтеров (рабочих-невольников с востока), гремят, как вальки, по мостовой, заглушая таинственное сопение за спиной, и от чувства неизвестности Лаврину становится еще страшнее. Он оглядывается на бегу и видит, что позади двое. Третий, который бежит быстрее всех, стремится перерезать Лаврину путь сбоку. Он весь в крови, и, увидев его, Лаврин на мгновение замирает, ноги делаются как ватные. Это тот самый, который только что бился на кулачки, тот, который, наверное, выиграл заклад, нанося умирающему удары деревянными башмаками в печень и наконец добив его.
Двое других свернули, а этот бежал большими, волчьими прыжками, настигая жертву. Когда положение стало почти безвыходным, Лаврин, выбрав подходящий момент, ловко присел, и преследователь перелетел через него. Падая, он кольнул Лаврина в спину чем-то острым. Лаврин закричал не своим голосом и покатился в воронку от бомбы.
Затем произошло нечто непредвиденное и удивительное: откуда ни возьмись, появился Безухий, выкрикнул что-то по-немецки и преградил дорогу преследователю. Это было так своевременно и неожиданно, что Лаврин инстинктивно схватил Безухого за руку: так поступают безотчетно, увидев своего спасителя и защитника.
Лаврин не отпускал руку Безухого, пока окровавленный убийца не повернул назад. Безухий, тяжело дыша, хромал сбоку и немного впереди, при каждом шаге выдыхая слова:
— Ты… Лавр… счастливый… что встретил… меня, сочувствующую… тебе… душу… сочувствующую… душу.
На углу, где они повернули направо, Лаврин успел заметить название улицы: Брукенштрассе. Без сомнения, это была та самая улица, где помещалась комендатура, в которую ему советовали зайти…
Скоро Лаврин и Безухий оказались в полутемной комнате, увешанной блестящими фотопленками. После улицы здесь казалось душно. Воняло растворами химикатов и расплавленным свинцом, хотя окно, забранное решеткой, было открыто. Безухий указал Лаврину на стул и вышел. Приглядевшись, Лаврин увидел, что отсюда можно попасть в подвал, если спуститься вниз по крутой лестнице. Из подвала доносилось ритмичное буханье, словно кто-то стучал лядой станка по ткани. Однако туда посторонним вход был запрещен. На столе лежала газета небольшого формата, Лаврин прочитал название: «Днепровская волна». Он еще в Мокловодах видел эту газету, даже читал ее. Она выходила в годы оккупации. В ней призывали уничтожать большевиков и активистов, «дабы спасти Украину», и регулярно печатали объявления о наборе «красивых украинских девушек в дом развлечений для немецких офицеров».
Через несколько минут Безухий возвратился с фотоаппаратом в руках. Приказал Лаврину «сидеть, как сидишь» и, примериваясь так и этак, начал наводить на него окошечко объектива — точь-в-точь дуло автомата. Перед глазами Лаврина в беспорядке проплывали разные картины. Ему чудились Мокловоды, Сула, виделся простор плавней, острова. Но где же лесник Якоб-Франц Нимальс? Рядом с Лавром сидит мать. Она почему-то плачет и без конца твердит, чтобы сын был осторожен. А сзади, грозно нахмурившись, кричит дедушка Самойло: «Ну-ка, поди сюда, Лавр, не то будешь бит!» На его толстых губах (верхнюю не видно из-за роскошных усов) нет ласковой улыбки, это немало беспокоит Лаврина. Он не слышит Безухого, не обращает внимания на приказ встать, и тот сам за руку поднимает его со стула. Прислоняет к манекену во френче, надевает на Лаврина форменную фуражку с чужой (быть может, уже мертвой) головы и начинает щелкать затвором аппарата. Так продолжается несколько минут, но это щелканье, хоть оно и напоминает лязганье зубами какого-нибудь хищника, не выводит Лаврина из милой детской задумчивости.