Рудик внимательно смотрел на приятеля.
-- Ты не сочинил это?
-- Нет, Папа, но я сочинил всё остальное. И этот мир, где мы сейчас находимся, написан мною. Я знаю о нём всё.
-- Ребятушки, -- простонал Павел и поднял голову. -- Мне, похоже, кто-то в задницу вставил палку, и она проникла в самые мозги. Да ещё расковыряла там дырку, через которую всё утекло, и теперь я ничего не помню.
-- То есть ты теперь не чёрный квадрат?
-- Какой квадрат?... Я треугольник без углов, мужики. Голова моя превратилась в резиновую грушу, по которой лупят кулаками. -- Павел упёрся руками в шершавый подоконник и высунул голову наружу. -- Что у вас тут за карнавал? Ох, как голову ломит, парни... Вот бы в такой момент чудо произошло. Сошла бы с курчавого облака чудненькая стройненькая фея с оливковыми глазами, притронулась бы к моей голове волшебной палочкой и сняла бы всю боль... Парни, а что такое происходит? Концерт, что ли, какой? Танцы, факелы. Почему-то мне кажется, что я уже где-то видел это вчера. Вон и голые какие-то ходят. А вот в куртках крутятся. Ой, а девицы-то какие фигуристые! Тут обязательно должна быть выпивка...
-- Тебе и без того плохо.
-- Да, мне плохо. Только, судя по вашим лицам, дело не во мне, -- Павел с трудом поднял брови и изобразил на помятом лице неудовольствие, -- дело, как я понимаю, не во мне. Я ничего не совершил, стёкол не бил, драк не учинял...
-- А губа у тебя разбита...
-- Это вы меня мутузили, мистер Шпенглер, я помню вашу рожу в тот момент. Откуда у писателей столько силы? А что вы так смотрите? Не то умных из себя строите, не то идиотов... Ой, вы посморите-ка скорее в окно! Какая женщина там стоит. А волосы! Смола, а не волосы. Мне бы сейчас бутылочку шампанского, так я подкатил бы к ней. Только мордашка у неё не весёлая. Что ж ты потупилась в смущении? Так, что ли, поэты говорят?
-- Паш, -- приблизился к нему Кадола и положил ему руку на плечо. Прикосновение таило в себе нечто такое, что заставило Павла замолчать. Он настороженно обернулся. Странно ощущалась рука. Кадола то ли кивнул, то ли отрицательно покачал головой. И голос его показался Павлу на удивление неожиданным, почти незнакомым, словно проскальзывало в его интонациях скрытое счастливое потрясение. -- Паш, утихомирь немного свой пыл. Сейчас у тебя голова либо перестанет болеть, либо вовсе отвалится. Послушай меня. И ты, Папа, тоже послушай... Кому-то легче, кому-то труднее, один уже трезвый, другой еще нет... Человек верит в невероятное, если он слышит о нем от кого-то, если воспринимает это в качестве небылицы. Реальность, если она невероятна, сводит человека с ума, доказывая, что на деле он ни во что не верил. Увидеть, как на твоих глазах кто-то взлетает без всяких крыльев, можно, но это труднее, чем поверить в такое же во время сна... Мы попали в другой мир. Вы по пьяному делу согласились в него прийти, кричали, посуду били, что верите мне, и вера ваша материализовалась. Вы там, где никто не был никогда. Вы, два осла, никогда не принимали меня всерьёз. Я был вашим приятелем, но вы не думали о том, что я пишу. Для вас любое моё сочинение оставалось простым словоблудием. Теперь же вы попались. Вы во мне. Я вас проглотил в тот самый момент, когда вы согласились, на долю секунды согласились... И это произошло. Так случается, когда человек со смехом, без всякого серьёзного намерения, заявляет, что отдаст душу дьяволу, а тот пользуется таким моментом и захватывает душу.