Тишину неожиданно нарушил звук резко распахнутой двери. Это вновь был Николай Алексеевич. Не отходя от двери, он громко и строго крикнул:
- Иван! Найденов! Вернитесь сейчас же! Я приказываю.
Но тот даже не обернулся. Он не слышал окриков врача - он выжидательно смотрел в толпу.
Николай Алексеевич выпустил из рук дверь и подошел к своему пациенту. Он положил ему руку на плечо, но тут произошло неожиданное. Найденов резко сбросил его руку с себя и с силой оттолкнул врача в сторону. Не удержавшись на скользком от сырости крыльце, Николай Алексеевич упал и скатился вниз по ступенькам.
Из толпы раздался истошный женский крик:
- Душегуб! Чего вы ждете, убейте его!
Эти слова заставили толпу очнуться и указали ей путь к действию. Недолгое затишье мгновенно сменилось шумом, топотом и криками утоляющей голод и жажду крови толпы. В один миг милицейский заслон был прорван и затоптан. Найденова сбили с ног и множество жадных рук и безжалостных ног потянулось к нему. Толпа подмяла под себя и милиционеров, и врача, и бросившихся к нему на помощь санитаров. Крыльцо больницы превратилось в арену лютой расправы, кишащую телами сошедших с ума людей. Те, кто был с краю, рвались к центру, чтобы принять участие в казни, упавших тут же затаптывали, не замечая. Лица людей были обезображены гримасами ярости, ненависти, злобы и бешенства. Крики ликования перемежались стонами и воплями затаптываемых. Сил милиции было недостаточно, чтобы унять бесчинства толпы. Но на помощь уже двигалось подкрепление. Около ворот остановились три грузовых машины, из которых стали выгружаться дополнительные силы ОМОНа. Они окружили толпу и начали действовать: дубинками расшвыривали людей, били их по ногам, спинам, рукам. Тех, кто не желал успокаиваться и уходить, заталкивали в специально для этой цели подогнанный к месту происшествия милицейский фургон.
Через 40 минут все было кончено: толпа разогнана и частично арестована, омоновцы грузились обратно в машины, а на месте побоища приступили к работе врачи, оказывавшие первую помощь раненым, и следственные органы милиции.
Место катастрофы представляло собой отвратительное зрелище: почти сплошь на крыльце и рядом на земле лежали окровавленные люди, раненые и убитые, многие были обезображены, повсюду раздавались стоны. Крыльцо было залито кровью, и даже дождь не успевал смывать ее.
Погибло семь человек, среди них - Найденов и Николай Алексеевич. Первый оказался истерзанным до неузнаваемости: вся голова разбита, кости переломаны, по телу будто танк проехал. Один из санитаров был тяжело ранен и отправлен в реанимацию, другому удалось чудом отделаться сильными ушибами и кровоподтеками.
Ковригин долго не покидал своего наблюдательного пункта. Он был ошеломлен всем, что произошло на его глазах. Он ничем не мог помочь избиваемым и все это время только бессильно смотрел на изуверство толпы. Когда убрали убитых и увезли всех раненых, а двор больницы опустел, Павел осторожно спустился на землю. Он вышел за ворота и медленно побрел к себе домой, низко свесив голову и пошатываясь от усталости и напряжения этих часов.
* * *
"... сумасшествие. Город после расправы ненадолго затих, будто выжидал чего-то. Но чуда не произошло. Жертвоприношение оказалось ненужным. Эпидемия продолжается и даже, кажется, в еще больших масштабах. Но я перестал ею интересоваться. Мне безразлично, что будет с этим городом и со мной. Они переступили черту, и я был свидетелем этому - жалким, беспомощным и бессильным зрителем. Почему меня не было там - рядом с Николаем Алексеевичем? Я не знаю. Возможно, я сам в этом виноват. И наказаны будут все - весь город.
Но они будто не желают знать этого. Живут словно в забытьи, работают как заведенные механические игрушки. И все время боятся, что кончится завод. Веселятся и горюют без единой мысли в голове. Они не знают, кто они и что они, и хотят только одного - жить-жить-жить. Даже радуются и отплясывают на свадьбах, когда вокруг - море трупов. Я видел их веселые, беззаботные лица - о чем они все думали на этой свадьбе? О будущем, которого нет?
Неужели они не видят, что обречены..."
* * *
Он пришел к ней с утра, в будний день. В клинике узнал, что она сегодня выходная и поехал к ней.
Начало октября - осень дарит последние в году тепло. Но синее небо смотрит холодно и уже безразлично к тому, что живет внизу, на земле. И только солнце почти как летом балует своим еще горячим и ласковым вниманием.
У него не было никаких определенных намерений, никаких готовых решений - он и сам не знал, зачем едет. Ему просто хотелось увидеть ее, ее глаза, услышать ее голос. Он не думал о том, как она примет его, непрошеного гостя - он знал только, что ему обязательно нужно ее видеть.
Таисия была дома. Когда она открыла дверь, Ковригин облегченно вздохнул.
- Павел?
- Тая, я... - он не знал, что сказать ей, как объяснить свой приход. Я узнал ваш адрес в клинике, - он мучительно подыскивал слова в свое оправдание.
- Пожалуйста, ничего не надо объяснять. Я рада вам. Проходите. Ирочка сейчас в школе, я одна дома, - она впустила его в полутемную прихожую.
На ней было легкое домашнее платье темно-голубого цвета, длинный ряд пуговиц спускался от груди до самого низа. Волосы наскоро собраны сзади: один взмах руки - и они плавно рассыпятся по плечам. Глаза смотрели на гостя с затаенной радостью и осторожной выжидательностью.
- А я как раз свежий чай заварила. И пирог еще остался. Проходите в комнату, я сейчас все приготовлю, - она хотела убежать на кухню, но Ковригин остановил ее.
- Тая, вы знаете, я... - только теперь она заметила, что с ним что-то случилось. Он был как будто растерян и подавлен, под глазами обрисовались круги от бессонных ночей, в голосе звучала усталость. - Я был там, в тот день... Когда убили Николая Алексеевича и того человека. Я все видел... И не мог ничего сделать... Это было отвратительно...
Она все поняла.
- Павел, успокойтесь, Павел, пожалуйста. Вы ни в чем не виноваты, вы не могли остановить толпу. Боже мой, - она умоляюще смотрела на него, почему вы вините во всем себя. Это не зависело от вас. Вы не должны мучить себя.
Он стоял перед ней - усталый и разбитый, - смотрел на ее сомкнутые руки и почти не слышал ее слов. Но интонации ее голоса действовали на него как успокаивающее и обезболивающее средство.
- Паша! Посмотри мне в глаза, - она неожиданно и как-то вполне естественно перешла на "ты". - Ты видишь, я тебя ни в чем не обвиняю. Ты ничего не мог сделать, - она взяла его за руки и не отпускала до тех пор, пока не увидела, что ее слова услышаны и поняты им.
И тогда смутилась. Она опустила глаза и разжала руки. Они молчали и незаметно для самих себя сближались, пока не коснулись друг друга губами. Когда это случилось, он крепко обхватил ее за талию и за плечи. И долго, очень долго целовал. Одна рука его потянулась к ее волосам, и вот уже они легли на ее плечи упругим, волнистым и мягким водопадом. Он вдыхал их пьянящий аромат и чувствовал, что теряет голову. Поцелуй еще длился, когда она осторожно начала расстегивать его рубашку. Он ощутил кожей приятную прохладу ее нежных рук и взялся за пуговицы на ее платье...
* * *
"...мгла и свет. Мы погружаемся во тьму и летим как мотыльки на свет ярких ночных фонарей. Что это такое, я не знаю. Наверное, это и есть жизнь. Маленькая, пушистая и резвая белка, которая живет на кладбище. Шаловливая и неуловимая, как ветерок.
Это вечный город обреченных..."
8 - 27. 8. 99.