— Прекрасно, прекрасно, милые дети! Благодарю вас! — говорил Микаэль, провожая девушек до дверей, и все это время чувствовал на себе пристальный взгляд холодных, серых, полных сомнения глаз Олеандры.
Ворота захлопнулись. Собор был закрыт на все засовы и запоры. Микаэль и Олеандра остались одни. Микаэль уже решил, что ему делать дальше. Он спокойно прошел в свою спальню мимо Олеандры, холодной и настороженной…
Через несколько минут он вернулся обратно в длинном до пола, белом праздничном облачении первосвященников. Спокойный и непроницаемый, он величественно поклонился своей высокородной невесте.
— Ваше святейшество!
Олеандра впервые покраснела, услышав свой новый титул, и впервые потупила глаза, пораженная этой почти официальной, ледяной учтивостью, столь не похожей на его бесцеремонное обращение с девушками.
— Ваше святейшество! Мое странствие по земле близится к концу… к благополучному концу… к счастью!
Она снова взглянула на него, на этот раз с изумлением. Кто он — святой или обманщик? Он весь словно окутан каким-то загадочным, непроницаемым туманом.
Олеандра никогда еще не встречала таких людей, как он.
— Ваше святейшество! На этой горе мне однажды нанесли великую обиду…
(Но… неужели это… святой Йорген?!) И если я, несмотря ни на что, вновь вернулся в родной город, то сделал это ради восстановления чести своей и своего рода… прежде чем будет окончательно завершен мой земной путь.
(Олеандра не могла даже на миг заглянуть в темную бездну этой загадочной души. Что это? Угроза? Сердце гулко стучало в ее груди.)
— Если род мой будет продолжен в самом знатном роду Йоргенстада, тогда я со спокойной душой смогу покинуть вас навеки, обретя спокойствие и зная, что честь моя восстановлена.
Я призвал вас сюда, ваше святейшество, для того, чобы вы стали матерью моего ребенка и дали ему славное и честное имя.
Словно ледяные ножи пронзили девственную душу Олеандры. Бледная как смерть, смотрела она в эти стальные глаза. Не было никакого сомнения в том, что каждое его слово — истинная правда, хотя слова эти причиняли ей острую боль. Конечно, то был сам Йорген.
— Вы поняли меня, ваше святейшество?
— Да, — прошептала она хрипло. Ее колени дрожали, от прежней твердости не осталось и следа.
— И вы, ваше святейшество, согласны стать матерью моего ребенка?
Ее губы беззвучно зашевелились.
Он все еще смотрел на нее в упор.
— Да, — прошептала она и вдруг ощутила во всем теле какую-то странную легкость и одновременно блаженную слабость. Ей казалось, что он уже стал ее мужем, и слова его стерли самую интимную грань между ними.
Ее глаза закрылись, голова бессильно упала на грудь.
Микаэль бережно обнял ее, обнял с каким-то новым для него чувством огромной всепоглощающей нежности к этой сильной и гордой душе, которая отдала ему себя так всецело и беззаведно. Он поцеловал ее и прошептал:
— Олеандра, твоя кровь вольется в мой род. Твоя красота будет вечно сиять на лицах моих потомков. Пусть же они смотрят на мир твоими умными глазами, пусть будут такие же сильные духом, как ты.
Она неподвижно лежала в его объятиях и вдруг прижалась к нему так крепко, что сама испугалась, и чтобы прогнать свой страх, она прижималась к нему все сильней и сильней… а он взял ее на руки и унес в Супружеский покой.
Утро святого Йоргена
Утреннее солнце весело заглядывало в Брачный покой, играя на расписанных фресками сводах. Коронный вор проснулся. Он приподнялся и долго смотрел на спящую Олеандру, глубоко вдыхая воздух всей своей могучей грудью. На груди его была красная татуировка, изображавшая восходящее солнце. Оно напоминало ему о привольной юности, о веселой жизни среди бродячих актеров и циркачей.
Это солнце на его груди наколола однажды своими острыми инструментами маленькая китаянка.
Теперь китаянка была забыта, забыта и принцесса Пармская, очаровательная истеричка. И вот он сидит, склонившись над спящей Олеандрой, такой сильной, гордой и в то же время такой доверчивой и нежной.
Да, он был пленен, пленен навеки, — кончилась его свобода. С ним случилось то, во что он никогда не верил.
Все его чувства, все мысли, вся страсть его души и каждый удар сердца — все тянулось, летело, стремилось и взывало к ней, восторженно, жадно, неодолимо, радостно и властно.
В его необузданной, очерствевшей душе, душе бродяги, пробудилось что-то новое, словно вдруг забил горячий источник неиссякаемой нежности… нежности к ней одной…