Над самым обрывом одиноко стоял в своем чудотворном плаще святой Йорген и смотрел вдаль… С Виселичного холма слабо доносились звуки фанфар. А он, исполнитель главной роли, повелитель города и собора, дорогой и загадочный гость, все стоял и смотрел…
Он слышал, как гремят фанфары, видел Виселичный холм, черный, как муравьиная куча, кишащая праведными муравьями, которые волокли на виселицу одного неправедного.
Он видел, как Франц повис в воздухе и задрыгал ногами, утратив последнюю опору в этом непостижимейшем из миров.
Ястребиные глаза Коронного вора отливали стальным блеском. Его лицо выражало непоколебимую твердость и решимость, каг клюв орла.
Еще один муравей покинул муравьиную кучу жизни. В общем, Коронному вору все это было совершенно безразлично. Однако если бы этот маленький муравей не отправился на тот свед, то, возможно, он сам болтался бы на виселице, что, разумеется, никого бы особенно не огорчило, но для него уже померкли бы эти чудесные краски, эти зеленые холмы, озаренные ярким утренним солнцем. А он был не прочь продлить свое пребывание на грешной земле.
Но в самом сокровенном уголке его сердца что-то стонало, плакало, рыдало, сверлило и жгло как огнем, взывало к правде и справедливости. Ведь у него была кроткая и чистая душа его матери и деда… Но ее сжимали со всех сторон тиски житейской мудрости, доставшейся ему в наследство от отца.
Он чувствовал, что может совершить великие и прекрасные дела в этой жизни, которую любил… Но ему не повезло с самого начала. Незваным он явился на свет божий, незваным был всюду, куда забрасывала его судьба. Безвинен философ, который сказал: если неправильно застегнуть первую пуговицу, то все пуговицы будут застегнуты неправильно.
Честным путем ему уже не занять достойного места в жизни — так говорил его житейский опыт. Он достиг величайшего триумфа, но лишь с помощью обмана — без обмана он ни минуты не продержался бы в роли святого.
Он и дальше должен обманывать, как обманывают все остальные. И тут его снова охватило чувство отвращения, отвращения к этому мерзкому существованию, к пресмыкательству перед сильными мира сего, ко всему этому обезьяньему миру, который погряз в невежестве, лжи и суеверии…
Высоко над землей, над людским морем, легко и свободно взмахивая крыльями, летели два лебедя, не знающие богов и человеческих законов; они летели к далеким пустынным берегам, к черным утесам, о которые с грохотом дробятся могучие волны великого океана…
Микаэль провожал их взором, полным тоски.
Владыки первосвященники быстро покончили и с покаянием и с омовением рук в источнике Йоргена. Они пропели псалом, помолились богу, как велит древний обряд, окропили желающих святой водой и сбросили наконец с себя покаянные одежды, чтобы вновь предстать во всем блеске своего могущества.
Но блеска не было. Их словно пришибли пыльным мешком.
Всю жизнь они играли только главные роли: у них выработались и важная осанка, и уверенная поступь, и властный голос. Но сегодня их пускали только на выходы, как простых статистов… Куда ж это годится?.. Этак им совсем откажут от места и тогда…
Вялые и понурые, словно только что кастрированные быки, они стояли возле источника и о чем-то тихо переговаривались, искоса поглядывая то на святого Йоргена (один бог знает, что у него на уме), то на Олеандру, стоявшую у соборной кареты; ее окружили подружки, смеющиеся, довольные, взволнованные и сгорающие от любопытства.
В конце концов первосвященники принялись острить сами над собой, но то был юмор висельников.
— Какого черта мы шатаемся взад и вперед по городу и горланим эти дурацкие псалмы, — пробормотал главный капеллан. — Нас все равно никто не слушает.
Но программа есть программа, и капеллан начал декламировать:
Это был его коронный номер, который он всегда исполнял с блеском и неизменным успехом. Он играл своим рокочущим басом, словно произносил прочувствованный застольный спич, а в интонацию подпускал столько елея, что из глаз растроганных слушателей слезы катились градом. Но на сей раз капеллану не помогли никакие ухищрения: впервые публика осталась равнодушной.
— Да пойте же, дьяволы! — прошипел гроссмейстер, когда они дошли до третьей строфы покаянного псалма: