— Да, да, я съ тобой, мой милый. Я буду сидѣть здѣсь, пока ты не кончишь.
48
Когда Мара была занята своей излюбленной работой, она забывала о многомъ, что еще недавно было ей дорого. И Кредо бродилъ почти покинутый, смотрѣлъ на чуждую суету, на весь этотъ шумъ и бодрую суматоху, — и временами начиналъ уже жалѣть о вѣчномъ молчаніи далекаго сосноваго лѣса.
Сожалѣлъ, но не думалъ о возвращеніи на свое старое пепелище.
Тамъ слишкомъ жива еще была память Гала, — а писатель испытывалъ странное стѣсненіе при воспоминаніи о погибшемъ другѣ. И тамъ даже издали нельзя было видѣть Мары. Здѣсь же она приходила къ нему по вечерамъ, терпѣливо выслушивала его жалобы и потомъ ласкала его, какъ капризнаго ребенка. Иногда онъ читалъ ей то, что приходило ему въ голову за время дневного одиночества, и это было всегда — о прошломъ о томъ скорбномъ прошломъ, которое сроднилось уже съ душой писателя.
Мара любила слушать, — и Кредо вполнѣ довѣрялъ ея чутью, когда выбиралъ изъ груды написаннаго то, что можно дать многимъ. Не боялся дѣлиться съ нею неясными, еще не опредѣлившимся намеками, — и она, при ея знаніи стараго быта, иногда давала ему новые драгоцѣнные штрихи, которые оживляли и окрашивали его слишкомъ отвлеченныя построенія.
Были вечера, когда Кредо ничего не читалъ, и холодно принималъ ласки подруги. Онъ жаловался:
— Мнѣ скучно, Мара. Я вижу многое, чего не видятъ другіе, но у меня не хватаетъ силъ и умѣнья, чтобы достаточно хорошо изобразить это. Слово — для меня слишкомъ грубый матеріалъ, онъ не повинуется моимъ усиліямъ. И непріятно думать, что пройдешь жизнь совсѣмъ безслѣдно, а то, что я создалъ, забудутъ, можетъ быть, еще до моей смерти. Иногда мнѣ кажется, что мы, поэты, вообще, не нужны больше. Наша слава умерла вмѣстѣ съ дѣтствомъ человѣчества. И то, что мы создаемъ — только дешевая игрушка, которую можно бросить въ темный уголъ, когда она надоѣстъ.
— Не знаю. Такіе вопросы мало занимаютъ меня. Я беру жизнь такою, какова она есть — и я не думаю, что-бы въ жизни былъ кто-нибудь лишній. О тебѣ забудутъ, говоришь ты? Да, конечно, — такъ же, какъ и обо мнѣ, и о милліонахъ другихъ людей, которые не заняли исключительнаго положенія среди многихъ. Но я совсѣмъ не боюсь этого. И въ своей боязни — ты такой же ребенокъ, какъ и во многомъ другомъ. Въ концѣ концовъ, было бы лучше для тебя, если бы ты, дѣйствительно пережилъ какое-нибудь большое горе.
Чтобы развлечь писателя, Мара водила его съ собой на постройку, объясняла ему дѣйствіе новыхъ машинъ и тѣ сложные разсчеты, которые были положены въ основу этихъ тяжеловѣсныхъ стѣнъ. Все это звучало почти красиво въ восторженныхъ рѣчахъ каменщицы и, увлеченный этой своеобразной поэзіей, Кредо пытался самъ браться за ея работу своими неумѣлыми руками. Но скоро онъ оставлялъ свое дѣло незаконченнымъ и говорилъ съ непритворной грустью:
Я такой же плохой каменщикъ, какъ и поэтъ. Право, мнѣ не должно быть мѣста даже на нашей расточительной землѣ.
Потомъ онъ бродилъ по мастерскимъ художниковъ, и тамъ его встрѣчали привѣтливо, потому-что всѣмъ нравилось его задумчивое лицо съ кроткими и всегда чѣмъ-то удивленными глазами. Чаще другихъ онъ посѣщалъ Коро. Сидѣлъ и смотрѣлъ на его работу такой же молчаливый, какъ Лія, — но въ этомъ общемъ молчаніи они двое — писатель и женщина — еще меньше походили другъ на друга. Одна — спокойная и увѣренная, другой — тревожный и мятущійся. Одна — гордая своей жизнью и своимъ новымъ назначеніемъ, которое казалось ей такимъ высокимъ, другой — всегда неудовлетворенный и безпріютный. И въ немъ было что-то, что не нравилось Ліи, мѣшало ей.
Писатель однажды спросилъ ее:
— Ты хотѣла бы имѣть мальчика?
— Мнѣ все равно. Право, мнѣ все равно… Лишь бы мое дитя походило на Коро.
— Жаль, что это уродуетъ.
Она не поняла. Она считала себя теперь еще болѣе красивой, чѣмъ прежде.
— Это уродуетъ! — повторялъ писатель: — Должно быть, когда человѣкъ создаетъ себѣ подобныхъ, онъ совершаетъ какой-нибудь грѣхъ. Иначе рожденіе не было бы такъ безобразно.
Коро слышалъ ихъ разговоръ и возразилъ, смѣясь:
— Видно, что ты никогда не могъ бы быть отцомъ. Но посмотри сюда: вотъ, я создаю здѣсь только мертвыхъ, каменныхъ людей, — и ты любуешься ими и находишь ихъ хорошими. Но вѣдь безконечно лучше должно быть нѣчто, чему я далъ живую, мыслящую жизнь.
— Это страшно. Если статуя не удалась — я могу ее разбить. А что ты будешь дѣлать съ живымъ? Вѣдь это твоя плоть и кровь. Ты не захочешь отрѣзать свою собственную руку только за то, что она случайно измѣнила тебѣ.