Луна поднимается в черное небо, в ее лучах блестит белая пыль на площади и на дорогах. Сладкий мягкий хлеб насыщает тела людей, жгучая тыквенная похлебка горит в их жилах. Медленно, один за другим, костры гаснут. Малые дети задремывают, прильнув к матерям, а те придвигаются поближе к горячему пеплу кострищ. От ночного холода камни потрескивают, деревья зябко жмутся друг к дружке. А старый радиоприемник снова дребезжит, наяривая новую кумбию, но далеко-далеко, словно по ту сторону сновидений.
Птичий народ
«Тан-та-ли-ли, ин-па-па-па, ич-яла, ич-яла».
Дерево огромно, его темная листва металлически позванивает и посверкивает под вечерним ветром; небесный свет окружает его крону широким желтым ореолом, вблизи ярким, в отдалении мягко угасающим. Дерево стоит у обочины шоссе, ведущего в Хакону, возле кинотеатра, названного в честь Чарли Чаплина, на самом краю земли, затопляемой весенними паводками. Оно очень старое, это дерево, очень высокое, и крона его необъятна. Находятся люди, утверждающие, что его посадили по приказу императора Максимилиана. Это эвкалипт с темными листьями в форме кинжальных лезвий и с громадным стволом, от которого кора отваливается целыми пластинами. Ветви далеко отходят от ствола, и легкие листья под вечерним ветром вращаются, словно корабельные винты, а их изнанка металлически поблескивает. Днем они шумят в солнечном свете, хотя порой их заглушают моторы грузовиков. Шумят, как вода. Будто дождь идет поблизости.
Под кроной пролегло широкое шоссе, ведущее из Хаконы на запад через поля, где работают женщины и дети, но древо-великан царит над округой, в центре своей маленькой вселенной, оно созерцает лишь просторы полей да вершины далеких вулканов.
К нему-то и слетается во множестве птичий народец. В пять вечера, когда солнце клонится к вулканам, свет, струящийся с небес, изменяется тоже. Словно все накрывает полупрозрачная вуаль, почти невидимая, но ощутимая, эта легкая завеса ограждает землю от дневного жара. Она неподвижна. Люди и вещи цепенеют, обращаются внутрь себя, вал зноя нависает над миром, вот-вот накроет, и движения замирают в неустойчивом равновесии, словно вот-вот пойдут вспять.
А птицам только того и надо. Ведь в эту пору стихает ветер в древесных ветвях, не слышно шума дождя, солнце не так печет и ход дневных часов перестает давить на виски.
И они прилетают, вот все уже слетелись. Откуда? Трудно вообразить. Может, с засеянных полей, со стороны каналов или с тех земель, что южнее, от Чавинды либо Сауайо. Или с просторного зеленого мыса Эль-Платаналь у подножия горы Беаты.
Они летят тяжело, бесформенными стаями в два-три десятка, совсем не так, как безукоризненные эскадрильи диких гусей, и даже не как скворцы, которые при полете покачиваются в воздухе и вибрируют, словно рои насекомых. Нет, эти летят без ясной цели, подобно всем грабителям, каковыми они, по сути, и являются, не помышляя ни о порядке, ни о старшинстве, как вздумается, с пронзительно резкими криками. Их пиратские шайки со всех сторон слетаются сюда, быстро пересекая от горизонта видимый глазу кусок светлого неба. Они черны, того странного черного цвета, что с сиреневым отливом; по небу они скользят, широко взмахивая большими крыльями, как напуганные рыбы в водоеме, удирающие от опасности. Да, в этом поспешном бегстве чувствуется страх, каждая стая поспешает к этому дереву, будто здесь приют спасения, и, выпорхнув неведомо откуда, из иных лесов и крон, налетает разом, пронзительно вопя.
И все они стремятся к огромному неподвижному эвкалипту, растущему на обочине Хаконского шоссе.
Одна за другой стаи рассаживаются на ветвях высоко над землей. Вот уже их столько, что на подлете они волей-неволей объединяются и долго кружат вокруг дерева, образуя вихрь, бесконечно ветвящийся в небе и такой плотный, что хлопанье крыльев подчас заглушает шум моторов на шоссе и прочие звуки: журчанье воды, вздохи ветра, скрежещущий шелест листвы гигантского эвкалипта. От гортанного клекота и криков трескается небесная твердь и качается земная; чудится, будто сама крона истошно вопит, ветви бранятся меж собой, передразнивают, спорят, ссорятся, улюлюкают, перемывая друг дружке кости, а гул птичьего вихря все крепнет, ширится, грозя все смести, опустошив пространство вокруг невероятного древесного великана.
Долго ли такое длится? В этом чернокрылом торнадо времени не существует. Его течение замерло от пронзительных воплей, они остановили само движение света.