Праздник жизни
«Ничего нет вкусней воды», — с этими словами отец иногда просил принести ему воду, ничего другого он уже не пил и почти не ел. Руки и ноги у него опухли, и мать сказала мне, что, наверное, он протянет еще несколько дней, не больше. Пока она это говорила, я смотрел на ее лицо — оно оставалось совершенно бесстрастным. За два года, которые прошли с тех пор, как мать узнала, что отец смертельно болен, ее лицо перестало выражать какие бы то ни было эмоции. Она ухаживала за отцом с таким невозмутимым видом, что казалось, будто она верит в то, что он будет вечно жить и вечно болеть, а развитие его болезни и продолжение его существования в этом мире абсолютно не связаны друг с другом. Соседи заходили к нам, чтобы немного развлечь ее беседой. И мать улыбалась, слушая их рассказы, но все это было наносное, поверхностное, и, как только улыбка сходила с ее лица, оно принимало прежнее бесстрастное и отрешенное выражение.
Последние десять дней, с тех пор как, получив телеграмму о его критическом состоянии, я приехал домой, отец чувствовал себя лучше, почти так же, как до кризиса. Его зрение и слух не ослабели, речь была вполне отчетливой. Однако он, казалось, ни о чем не задумывался всерьез. У меня мелькнула мысль, что за два года болезни его способность к размышлениям, вероятно, притупилась. Ни одного слова, в котором можно было бы усмотреть признаки беспокойства о нас и о доме, не слетело с его губ. Здесь уже ничто не держалось на нем, ему не о чем было заботиться. Иногда во время приступов отец не в меру сердился по самым разным поводам, но в целом полностью полагался на мать и ничего не говорил ни о лекарствах, ни о том, как она за ним ухаживает.
В день, когда я прибыл домой, мать, опасаясь взволновать отца, попросила меня сказать, что в этом году студентов раньше отпустили на летние каникулы, но отец при виде меня не выказал ни радости, ни удивления. Когда я сообщил ему, что каникулы в этом году начались раньше, он никак это не откомментировал, а просто стал расспрашивать об учебе. Спросил, кто какие лекции читает и какую жизнь ведут мои токийские знакомые. Без лишних подробностей ответив на все его вопросы, я отправился в свою комнату, думая, что не надо было плести ему эту откровенную чушь про каникулы.
Ночью у отца случился приступ. Когда я проснулся, мать уже была на ногах, хлопотала около больного. Я не вставал, лежал и прислушивался к ее шагам, когда она шла на кухню за водой, и по звуку этих шагов пытался представить, что происходит с отцом. Усталость, накопившаяся за двое суток путешествия по железной дороге, не столько усыпляла рассудок, сколько сковывала тело. Решив, что можно и не вставать, я лежал в кровати, рассматривая ножки стола, который в детстве изрядно мне послужил. Тем временем, судя по звукам, приступ закончился. Сама по себе мысль о смерти отца меня нисколько не трогала. Но я никак не мог подавить упрямое желание узнать, о чем он думает в преддверии смерти.
Утром я проснулся поздно; на веранде младший брат перед уходом на работу подрезал камышовке коготки. Отец наблюдал за ним и время от времени давал указания. Так и не ответив ни на одно из его замечаний, брат под конец облил птичьи лапки водой и повесил клетку на место.
— Этой камышовке уже три года, она тоже старушка, — сказал он.
— Если ей когти подстригать и не перекармливать, то она еще поживет, — сказал отец.
Камышовка вдруг встрепенулась и запела: «Чек-чек, фю-ить-фюить, чек-чек, фюить-фюить». И склонила головку набок, словно пытаясь припомнить что-то. Отец, залитый лучами утреннего солнца, смотрел на птицу, и лицо его светилось радостью.
— Хорошая, хорошая птица. Песня у нее красивая, долгая, — сказал он наконец. Я подивился тому, с каким спокойствием он это произнес. Кто бы мог предположить, что пение птицы вызовет у отца, которому осталось жить считаные дни, такое тихое радостное чувство.
— Приподнять тебя немного? — спросила мать, которая как раз принесла отцу рисовый отвар. Взяв и оглядев его руку, она сказала:
— Кажется, сегодня твой отек поменьше, — и ничего, кроме уверенности, что все это так и будет тянуться год за годом, в ее голосе не было.
— Птичью клетку… — сказал отец и внезапно зашелся кашлем, так что не мог больше говорить. Наконец удалось влить в него глоток черной микстуры, кажется, с морфием, и на какое-то время кашель прекратился, но едва отец выговорил до конца «птичью клетку перевесьте в тень», начался новый приступ кашля. Мать вышла, вернулась с подносом и было видно, как привычны ей все эти хлопоты. Когда я переносил клетку с птицей в тень, отец, сотрясаемый кашлем, неотрывно следил за мной.