Елена смотрела, как Бита-Бита играет сам с собой, азартно переворачивает карты, шуршит деньгами и рассказывает, рассказывает. Так вот кто прятался во время прогулок Элеоноры и Елены вдоль реки в прибрежных кустах - азартный картежник. И ему запрещено было приближаться. Он слушался Элеонору, как верная собачонка, и до могилы хранил их общую тайну. Вечера в этом унылом мире они проводили весело. Жить можно по-разному. И время повсюду течет по-разному. И часто одни смеются над тем, что у других вызывает слезы. И мелочи жизни люди воспринимают по-разному. Так одинаково рождающиеся и так одинаково умирающие.
Гости смотрели на Биту-Биту, как на исчезнувшие письмена, которые кто-то открыл заново. И попытался прочесть. И с каждым прочитанным знаком нарастало чувство свободы и самой обыкновенной радости, тонувших в безвестности и забвении нанесенных песком времен, пронесшихся над ними. У кого-то уже не осталось сил радоваться, кто-то смотрел на них, и жизнь казалась ему бессмысленной и глупой игрой, кто-то хотел включиться в игру, кто-то считал, что все еще впереди, кто-то вспомнил предупреждение - "уже гораздо позже, чем ты думаешь", перед кем-то память встала стеной, словно тяжелые решетчатые ворота старой крепости, кто-то...
- А еще мы играли в "Умри"! - воскликнул Бита-Бита и опустил голову, словно в чем-то был виноват. - Теперь играть больше не надо, - добавил он, и на глаза его навернулись слезы. Подождав, пока рассеется грусть, Бита-Бита все же стал рассказывать: - В "Умри" можно играть, когда хочешь. Когда разговариваешь, когда готовишь, когда работаешь в саду. Только надо, чтоб было двое. И тут один вдруг кричит:
"Умри!" - и второй застывает, как столб, что бы ни делал. А первый кривляется, второго смешит по-всякому, пока тот тоже не начинает смеяться и оживает.
Больше уж так не поиграешь. Ее уже не рассмешишь. И "Вот тебе талера..." уже не будет, и "Гроша в горшке", и "Башмачника", и "Жмурок", и "Хитрого слуги" - ничего больше не будет. - И Бита-Бита так горько залился слезами, что у провожающих, глядя на него, сердце чуть не разрывалось от жалости. Он плакал, как ребенок беженцев, разлученный с родителями, как невеста, потерявшая жениха, как мать, у которой отняли дитя, как мужчина, который утратил любовь.
Крышка всем играм. Пора закругляться. Хватит играть. Игры пошли прахом.
У Тодхаузена сердце готово было выскочить из груди. Он встал, налил Бите-Бите вина и дружески обнял его за плечи. Бита-Бита плакал навзрыд, и Тодхаузен погладил его по голове. Они не смотрели друг на друга, только Елена смотрела на Тодхаузена. Слезы застилали ей глаза, но она видела блюдечко волос Биты-Биты и руку Тодхаузена на нем. И полюбила эту руку с первого взгляда. Из этой руки поток невероятной жизненной силы перетек в нее. И показался ей светом, льющимся сквозь стеклянную крышу высокого-высокого дома, до которой ей во что бы то ни стало надо добраться, хотя лестница, ведущая вверх, может быть бесконечной.
Тодхаузен посмотрел на Елену и увидел, что полоска света вдоль сомкнутых створок раковины стала еще шире. Это мерцали глаза Елены, омытые слезами. И Тодхаузен с трепетом смотрел в них.
Рыдания Биты-Биты затихали, недалек был момент пробуждения небосвода.
Вот-вот наступит мудрое спасительное утро.
Интимная сестра
Покаяние Кирила Пелнса
"Ей принадлежит море, ибо она его сотворила, и суша дело ее рук".
- Она полагала, что любовь - это ручная работа. Что надо терпеливо сидеть возле бесконечного тонкого полотна и, подбирая цвета, кропотливо и бережно вышивать его. Чтобы получился гладкий рисунок, который хранился бы сто лет и у следующего за следующим поколения вызвал бы недоверие в том, что такую работу можно выполнить вручную.
Мы лежали на полу возле открытой дверцы печи, поближе к огню и теплу, и я рассказывал ей о пятнах ржавчины, которые оставляет на старой вышивке время, о дырах, которые прогрызают в ней крысы или моль, о том, что вышивка ветшает, беспомощно ожидая своего конца, и что нет никого, кто бы ее уничтожил. Улыбаясь, она потянулась ко мне и сказала, что верит - есть вещи, которые существуют вечно. Свет, через открытую дверцу печи озаряющий ее фигуру, существует вечно. И мое желание прикоснуться к отражению этого света вечно. Я не сопротивлялся и стал изменчивой цветной ниткой в ее иголке. И смотрел, как всерьез трудится она во имя вечности.
Но часто меня посещало необузданное желание портить ее тщательную работу. Ибо ее она любила жарче, чем мое страстное желание прикоснуться к ней. Я рвал нити, перекусывал иглы, корежил наперстки. После чего неизменно впадал в чудовищную немилость. И тогда мои желания становились такими нестерпимыми, что я подавлял их, растрачивая свою жизнь, так что она превратилась в никому не нужную истрепанную скатерть.
Как-то лежал я в постели грязной уличной девки, и единственной звездочкой в темноте был уголек сигареты. Моя рука касалась обнаженного, упругого бедра шлюхи, я пил и был счастлив на миг оказаться счастливым. И мир в этой душной тьме представал передо мной величественным и прекрасным. Я как будто стоял во впадине горы, перед стеной низвергающегося могучего водопада. Кто-то предоставил мне царский выбор - расправить мои несуществующие крылья и прыгнуть вслед за вольнолюбивой водяной горой или сложить их и, понаблюдав за стихией, вернуться обратно. Я возвратился, как делали это многие. Я шел, чтобы влиться в другой поток, от которого всегда бежал.
Я погладил бедро уличной девки и натянул на нее одеяло. В темноте моя рука ощутила гладкую и в то же время слегка шероховатую поверхность. И мне показалось, что это ручная работа, вышитая тайными стежками. Я вскочил и всю ночь бесцельно бродил по улицам. Я надеялся на ее снисхождение.
С ней легко было мечтать. Если нас окружали подвальный холод, нечистые стены и низкие окна, сквозь которые видны были только вмятые в дворовую грязь отпечатки ног, мы говорили о солнце, которое светило в неведомых теплых странах, где созревал инжир, цвели магнолии и апельсиновые деревья. Она говорила, ей кажется, что люди там счастливы даже в монастырях. Они славят солнце, а не Бога Всевышнего. Ощущая ее жаркое тело под толстым ватным одеялом, я на мгновение оказывался там, где никогда не бывал. Или вспоминал то, чего со мной никогда не происходило.
Вот один я взбираюсь в горы в какой-то незнакомой стране. Широкие дороги сменяются узкими тропками. Может быть, я первым ступаю по этой земле, может быть, последним. Альпийские цветы в серых каменных глыбах похожи на светлячков. Я иду, не ведая усталости, словно бы знаю куда. Темный ночной воздух сверкает от огненной мошкары, которая перемешала небо с землею, так что звезды не понимали, где находятся. Я шел всю ночь напролет и под утро очутился возле какого-то монастыря. Вероятно, здесь и жили те счастливые люди.
Молча меня ввели в маленькую комнатку, в которой были только обыкновенная кровать, миска с чистой водой, грубое полотенце, мутное зеркало и маленькая икона на стене. С нее всепроникающим взором смотрела на меня женщина. В одной своей маленькой руке она держала ярко горевшую тонкую свечу, вторая лежала под грудью, словно бы что-то оберегая. Взгляд ее меня смущал и пугал, и я заснул, прикрыв веки ладонью. Проснулся я в сумерках и почувствовал жжение в уголках рта. Подошел к миске и обмакнул лицо в воду. В этот миг меня пронзила молниеносная боль, и я тотчас отпрянул. В подернутой дымкой зеркальной поверхности я увидел измученное лицо, две свежие раны тянулись книзу от уголков губ. Неужто я так безумно звал кого-то?
Я часто ее унижал. Ибо во мне копилась невероятная злоба, с которой я не мог совладать иначе, чем унижая. Я хотел заставить ее встать на колени, чтобы она умоляла меня, целовала бы мои ноги и забыла бы о своем рукоделье. Меня преследовали зловещие сны, в которых мы попеременно были мучениками и палачами. Мы причиняли друг другу невыносимую боль и потом неумело ее врачевали.