— Так вот как вы умеете! — воскликнул я, искренне изумленный.
— Да, умею, — он тщеславно усмехнулся. — Не все так просто, как вы думаете. Кажется, я удачно поймал сходство.
— Сходство с кем? — не понял я.
— Я вообще-то рисовал вас. Мне показалось, в вас есть нечто ангельское. По-моему, похоже, — его голос похолодел. — Ну ладно, прощайте, мне нужно работать. Передавайте привет вашим медведям и водке! — Он повернулся ко мне спиной и взялся за кисть.
Я хотел что-то еще сказать ему, возможно, извиниться за мои грубые слова о его картинах, но обращаться к его колоссальной спине мне не хотелось. Я молча вынул бумажку в сто евро и положил на подоконник. Однако деньги могли улететь. К тому же хотелось что-нибудь еще подарить ему в ответ на его подарок. Я пошарил в своем рюкзачке, но там не нашлось ничего, кроме пистолета с глушителем и железного ключа. Мелькнула мысль: не подарить ли ему пистолет (все равно от оружия мне следовало избавиться как можно скорее)? Эту мысль я сразу же отмел как абсурдную и положил на ассигнацию железный ключ. Неосторожный и глупый поступок. Сам не знаю, что на меня нашло. Большая толпа японцев, вдруг хлынувшая этой узкой улочкой, унесла меня от того окна.
ерез час я уже сидел в просторном конференц-зале, насквозь пронизанном лучами солнца. Я опоздал к началу первого доклада минут на десять. Доклад читала молодая американка, худенькая, хрупкая, с белыми короткими растрепанными волосами, немного похожая на Питера Пэна с детской картинки. Видимо, она и сама осознавала свое сходство с Питером Пэном, перевоплотившимся в девушку: наряд ее от Йоши Ямамото напоминал одежду Пэна, сшитую из древесных листьев. Ее платьице состояло из черных лепестков, и на каждом тускло светились кровавые математические формулы. Голос у нее звенел, почти детский, и чувствовалось, что все происходящее наполняет ее сердце радостью и энтузиазмом. Хотя говорила она о вещах печальных. Меня тронула ее чистосердечная красота. Припомнилось стихотворение Мандельштама «Американка»:
Ей тоже было лет двадцать, ее английский звучал классическим, сдержанным, свободным от сленга и американского акцента. Судя по произношению, она училась в Англии и происходила из высших слоев американского общественного пирога. Доклад ее оказался интересен. Как все умные и сердечно неиспорченные девочки, она была, конечно же, антиглобалисткой и антикапиталисткой. Начав с нескольких удачно выбранных цитат из Ноама Хомски и Хоаким-бея, она затем перешла к сравнительному анализу двух, на ее взгляд, наиболее значительных попыток, совершившихся в XX веке, прорыва к более свободному и честному общественному устройству, свободному как от советского тоталитаризма, так и от диктата Капитала. Речь шла о «пражской весне» Дубчека и о кратком периоде правления Сальвадора Альенде в Чили.
Развитие политической ситуации в Европе и на территории бывшего СССР в период, последовавший за так называемой «перестройкой», инициированной Генеральным секретарем ЦК КПСС М. С. Горбачевым, указало нам, как сложилась бы судьба «пражской весны», если бы этот политический проект не сделался жертвой советской агрессии. Русские поступили в отношении Чехословакии сурово и даже подло, но лидеры западных стран также не желали развития «социализма с человеческим лицом». Отношение правящих кругов Запада к правительству Дубчека оставалось двойственным: с одной стороны, они радовались возможности усилить свое влияние на одну из стран Восточной Европы, попавшей в зону советского контроля, с другой стороны, политический проект «социализма с человеческим лицом» попадал в контекст бурных левых выступлений в Европе в 1968 году, заставивших власти Запада испытать тревогу на грани паники. Левые политические выступления в Западной Европе 1968 года достигли такого размаха и подавлялись полицией и армией западных стран с такой решительной суровостью, что это мало чем отличалось от подавления «пражской весны» войсками социалистических государств. Если бы советская военная машина не уничтожила «пражскую весну», эту весну уничтожили бы с неменьшей жестокостью власти Запада. Миф о том, что капитализм неразрывно связан с демократией и плюрализмом, развеялся в наши дни без остатка, и не приходится сомневаться, что Капитал терпел «социализм с человеческим лицом» лишь до тех пор, пока этот проект развивался в зоне советского влияния, тем самым ее дестабилизируя.