Кого здесь только не было! В центре зала пестрели маленькие группки геев и лесбиянок — эти выглядели так, будто только что закончился парад Дня Любви: все в блестках, раскрашенные во все цвета радуги. Сидели растаманы в вязаных шапках, сутулые рэперы в широких штанах, галдела компания фашиствующих хасидов в черных шляпах и сюртуках, с пейсами через плечо, накинувших белые с серебром накидки, на которых вышиты звезды Давида со вписанной в них свастикой. Кришнаиты в розовом, с гирляндами цветов, что-то напевали, покачиваясь. Из дальнего угла временами ветер доносил характерную вонь: там сидели бомжи, старики и старухи в тряпье с помоечными лицами, но никто не просил милостыню: все спокойно пили пиво и курили дорогие сигареты. За отдельным столиком скопились комсомольцы с красными повязками на рукавах, видимо пришедшие сюда после первомайского митинга. Среди этого всего ловко скользили здоровенные мускулистые девки-официантки, запросто удерживающие одной рукой по семь кружек пива.
Группы поглядывали друг на друга чутко и настороженно, время от времени вспыхивали мелкие стычки: кто-то толкнул вьетнамца, и тот тут же разбил свою кружку о стол и сделал отточенное движение «розочкой» — чья-то кровь брызнула на пол, но тут же дерущихся разняли, раненого увели…
Но в целом создавалось ощущение, что между этими группами (нередко враждующими) заключено временное перемирие: праздновали Первое Мая, древний языческий праздник, день, который считался главным праздником года в таких архаических державах, как СССР или Третий Рейх. Всех объединяло пиво, сигареты и голос Карла Готта — в мелком экране над баром иногда являлось загадочное старо-молодое лицо этого певца, там показывали видеозапись какого-то концерта еще семидесятых годов. Карл Готт в белом пиджаке, с сияющими глазами пел:
Я снова понял. Я сам удивился, что понимаю этот язык.
Я сидел, единственный одинокий человек в этом зале, не имеющий собратьев, и пил свое пиво. Мне хотелось есть, я ничего не ел после завтрака: все был занят, даже на банкете Уорбиса ничего не успел перехватить. Официантка с огромными руками, которой я рассказал о своем голоде, ответила, что из еды у них только соленые крендельки. Итак, я пил пиво, грыз крендель с солью, постепенно хмелея. Чем больше я всматривался в собравшиеся здесь компании, тем более одиноким себя чувствовал. Сюда явились отборные экземпляры, лучшие плоды с каждого дерева. Еще я заметил: все они не просто не смотрят на меня, но намеренно избегают смотреть в мою сторону.
Несмотря на вражду между ними, внутри групп им всем было хорошо и уютно. А я вот один как Один: где моя дружина, где соратники мои, где моя субкультура? К чему я принадлежу? По молодости лет я верил (скорее бессознательно, особо об этом не задумываясь), что принадлежу к русской интеллигенции (ее кумиром слыл мой прадед), но эта некогда могучая прослойка себя субкультурой не считала, напротив, считала себя носителем единственно большой культуры, обязательной для всех, — и за свою героическую надменность наказана исчезновением. Впрочем, эта субкультура никуда не исчезла — в жопе процветания она благоденствует, полудохлая, окруженная респектом. Я сам вычеркнул себя из ее рядов, когда стал профессиональным убийцей. Убийца всегда одинок.