— И что же, теперь вы, коммунист, стали славянским магом? — спросил я.
— А разве это не логично? — он кротко улыбнулся. — За многие века единственная идея смогла объединить все славянские народы, не оставив за бортом ни одного из них, — и это коммунистическая идея. Такие вещи не случаются случайно. Видите ли, любому верховному правителю поневоле приходится совершать много зла, поэтому небо из сострадания дарит такому человеку немного святости в миг его воцарения, если он пришел к власти бескровным путем. Обычно эта капля святости смывается последующими жестокими и суровыми делами властителя, а на такие дела обречен из властителей любой, кроме тех, которые мгновенно теряют власть, не пролив ничьей крови. Я воцарился бескровно, случайно, и утратил свою власть также бескровно, поэтому капля святости, упавшая с неба, осталась на моей голове. Как же мне не стать магом?
Мне нечего было ему возразить, к тому же невероятный вид, открывающийся с вершины мавзолея, не позволил мне говорить. Поток живых факелов струился с холмов. Своим запредельно острым зрением я видел лица: лица рокеров, готов, байкеров, хиппи, цыган, эмо, хасидов, кришнаитов, рэперов, толкиенистов, ролевиков, панков и киберпанков и прочих. Все лица строги и вдохновенны. Великое таинство совершалось. Среди стоящих на мавзолее я никого не знал, кроме русского старичка, специалиста по климату, которого видел на конференции «Политическое значение весны». И только человек в белом плаще стоял с закрытым лицом.
Яромир вдруг извлек из складок своего плаща темный ларчик. Яромир открыл его: там содержались два старинных кубка из чуть помутневшего от времени стекла с плотно завинчивающимися золотыми крышками, вложенные в углубления, вырезанные по форме этих кубков. На поверхности кубков тонкой золотой линией изображены короны и вензель Рудольфа Второго Габсбурга, императора Священной Римской империи, сделавшего Прагу столицей Европы. В кубках плескалась темная влага. Яромир взял кубки, и далекий свет факелов вспыхнул рубиновым блеском в их гранях. Безотчетное профессиональное чутье сообщило мне, что кубки наполнены кровью.
Медленно и торжественно, держа кубки в вытянутых руках, Яромир приблизился к человеку в белом плаще. Все замерли. Казалось, затих даже ветер, и только треск факелов, словно гудение стрекоз, висел в воздухе. Человек в белом плаще передал свой раздвоенный посох тому, кто стоял рядом с ним, и откинул капюшон. Обнажилось лицо старца: длинная седая борода стекала на грудь потоком свивающихся ручьев; седые кустистые брови, похожие на полярный мох, почти совершенно закрывали глаза; длинное древнее лицо изборождено морщинами, как белый пергамент, изрубленный саблей. Я вздрогнул. Этот старец напоминал на статую рабби Льва, в которую сегодня утром так долго вглядывался Орлов.
— Кто он? — спросил я Элли по-английски.
— У него много имен. В шестнадцатом веке, во времена императора Рудольфа, он жил в пражском гетто, и тогда его называли рабби Лев. Львом его называли и в других местах. Это живой лев стоит на могиле мертвого льва. Называли его по-разному — Агасфер, Вечный Странник, или Великий Маг, или Гэндальф. Но мое сердце знает и шепчет его настоящее имя — имя, пронзившее столько веков, имя, которое убивает и возвращает жизнь, имя, от звуков которого хищные звери становятся кроткими, а беспомощные существа — свирепыми и сокрушительными.
Лицо Элли было бледно, в глазах, обращенных на меня, играл огонь.
— Что же это за имя? — спросил я.
Губы Элли дрогнули, и она тихо произнесла:
— Великий Мерлин.
еликий Мерлин! — эхом откликнулись тысячи тихих голосов, это имя повторили шепоты леса, и оно отразилось в рваных облаках, бегущих навстречу луне.
Яромир приблизился к Магу и с глубоким поклоном протянул ему кубки. Старец принял их. Яромир вдруг заговорил на языке, которого я прежде не слышал. Странно, но я понимал каждое слово этого незнакомого и прекрасного языка. Это был славянский язык, явно очень древний, — возможно, тайный язык славян, родившийся в глубине мистерий, — и в нем словно бы сплелись и соединились все славянские речи: мистическая ясность русского, гордость польского, певучесть украинского, детская нежность и смешливость чешского, лесная уклончивость белорусского, прямодушие словацкого, смелость сербского, загадочная сдержанность болгарского, пылкость черногорского, византийская роскошь церковно-славянского, чувственная женственность словенского, крестьянское упорство языка поморов и русинов… Звучали в этом языке и холодные ветры севера, и стон арктического льда, и южный жар, и эхо скал Черного и Средиземного морей, и скрипы Уссурийской тайги — все изгибы земли, все великорусские реки, все края, где звучит славянская речь, вплели в этот язык свои голоса, — и Прага, славянское сердце Европы, пела в этом языке свою песню.