Первое, что сделал «офицер» Игорь, он положил поочередно перед Андреем фотографии двух женщин и начал спрашивать, знает ли, кто они. Дашкевич ответил, что не знает. И, правда, ему показалось, что это совершенно чужие ему люди, он ощущал себя абсолютно отстраненным. Затем был показан вроде такой же, как он, но не абсолютно похожий на него лысоватый человек в костюме и галстуке, в кимоно, на пресс-конференции с журналистами. Еще один, тоже с залысинами, в облачении (ни больше, ни меньше) консула в древнем Риме, потом нищего из какого-то спектакля. Нет, он не знает никого из этих людей. Как не узнает и детей — три девочки, два мальчика. Если это дети одного человека, и, возможно, имеют отношение к нему (его дети!), не много ли на одного? Дальше показывались еще какие-то разные люди, женщины. Свадебные фотографии. И их он не помнит тоже. Еще были города. Деревня какая-то. Мальчик у воды, у пруда, сидит, и рябь на этой самой воде… Что-то колыхнулось внутри и погасло. И снова теннисный шар — туда-сюда. Он вспомнил, откуда шар. Он увидел себя играющим в настольный теннис! Сказал Игорю. Ему показали пистолет. Он узнал его: это наградной, его пистолет. Дальше узнал и женщину. Это его… жена.
— Как ее зовут? — спросил Игорь.
— Александра. Саша. Я звал ее всегда «Сашка».
— Что-нибудь еще можете сказать в связи с ней?
— Нет.
— На сегодня хватит, — заявил Игорь. — Вам надо отдохнуть.
То же самое он сказал и Ронбергу, добавив:
— Пусть «переваривает», а потом продолжим. Я проанализирую и доложу завтра.
— Спасибо, Игорек. Я очень надеюсь.
— Мы все надеемся. Государственная задача…
Ночь далась Андрею нелегко. Воспоминания хлынули сплошным визуальным потоком. Яркие, четкие, почти ощущения, почти реальность. Будто бы сидит за столом с женщиной. У нее умные и ненавидящие глаза. В них цинизм и холод. Ему тоже крайне неприятна эта ситуация. Он ковыряется вилкой в салате и начинает разговор. Кажется так…
— Ты же понимаешь, что…
— Говорите мне «вы», — отвечает женщина. — В той реальности, в которой мы находимся, бывает всякое. Знаю, вы именно это хотите мне сказать. Бывает все, даже то, что происходит вот сейчас, даже то, что никак невозможно по меркам нормальной человеческой психики. И многое могу понять и способна выдержать… Но есть границы. Я не робот, не кукла, не реквизит театральный в том театре абсурда, который сейчас воссоздан. «Вы», только «вы», и никак иначе.
— Но «вы» же дали согласие.
— Да, согласилась на видимость для прессы. Прикасаться ко мне не нужно, пытаться общаться — тоже, а уж тем более — наедине.
— А могли бы подружиться. Я ведь тоже человек, и у меня своя история. Партнеры могут быть друзьями.
— Хотелось бы не играть спектакль.
— Почему бы не сыграть?
— Э, нет. В нашем случае мы не просто поем под фонограмму, в то время как обещали живой голос. И наши зрители — не просто зрители… Сами понимаете, каков масштаб и последствия этой лжи. Это преступление мирового масштаба, не имеющее аналогов в истории.
— В предлагаемых обстоятельствах нет выхода.
— Вы-то соображаете хоть, куда ввязываетесь? Не для доноса, конечно, «этим».
— Здесь везде прослушка.
Женщина замолчала. Он начал есть, бросая на нее короткие взгляды. Терпение и выдержка. И вожжи держать крепко, чтобы задыхаясь, обучаемое существо ощущало силу руки, власть и полное отсутствие перспективы и смысла сопротивляться. Так было с ним. Так будет и с ней.
— С дочерьми встречаться запрещаю. Даже для вида, — добавила женщина.
— Хорошо. А у меня встречная просьба.
— Какая?
— Пса надо бы убрать куда-нибудь. Собака есть собака, покусает еще.
…Какой-то центр, то ли больница… Где-то на юге (слышно иногда, как шумит море). Слышно, но не видно — окна закрыты плотными ставнями. Его держат то в духоте, то в нестерпимом холоде. Мерзкое время.
Потом бьют… Бьет амбал. Бьет специализированно. Не огульно, тупо, по-уличному, а очень профессионально, «аккуратно, но сильно», как говорил персонаж Папанова в известном фильме, по определенным местам. Он пытается сопротивляться, тогда бьющему приходит на помощь еще один такой же. Это хуже. Чередования жары, холода и избиений длятся очень долго: в смысле не минуты, часы, а дни, недели, месяцы. Действие этих людей никак ими не объясняется, не сопровождается никакими внушениями, фразами, все происходит молча. Когда сопротивление сломлено, бить снова приходит один и тот же человек. Это лучше. Иногда в его глазах, в глазах этого палача, появляется выражение некоторого сочувствия, а потом — снова безразличие и «профессионализм». По истечении многих дней они почти сроднились, а его, Андрея, готовность быть жертвой напоминала пугливость и кротость клиента в стоматологическом кабинете.