Младенческая мегаломания. Тайлер сглотнул. Они ждали. Он вернулся к кафедре. Все, что ему надо было сделать, — это прочесть строки из Исаии, прочесть молитву, прочесть хоть что-то из того, что он написал. Господи, я возлюбил обитель дома Твоего. Но он не мог говорить. Он подумал о Кэтрин: «Почему луна нас преследует?» Младенческая мегаломания… Тайлер оперся всей рукой на кафедру, чтобы восстановить равновесие. Ох, мистер Фрейд, мы все просто большеголовые младенцы. И странным образом, ему представился Хрущев, краснолицый и потрясающий кулаком. Он ведь и сам собирался потрясать кулаком перед этими людьми и вот не может ни слова произнести. Печать на устах моих; и нет мне выхода.[98]
В абсолютной тишине храма появилась она — крохотная лачужка провала, маячившая на далеком горизонте, приблизилась к нему с молчаливой определенностью. Он наклонился вперед, углы губ его опустились, словно от спазма, от которого сжалось его сердце. Он еле слышно произнес:
— О, простите меня. Я больше не способен это делать.
Он услышал испуганный вздох на последней скамье. Потом еще один и еще… Берта Бэбкок поднесла руку к горлу и воскликнула: «Нет!» Сверху, с хоров, донеслось приглушенное рыдание. Тайлер вышел на середину алтаря, приподнял ладони, чуть протянув их вперед, словно обращаясь с мольбой к прихожанам, но на их лицах он увидел страх. Они не были злыми. Джейн Уотсон, Фред Чейз, Ронда… Да нет, они стали похожи на детей, которые слишком далеко зашли со своей шалостью и теперь испугались. Но ему вовсе не хотелось, чтобы кто-то испытывал страх.
В правом глазу у него вдруг появилась слеза. Он почувствовал, как она увеличивается, как скатывается по щеке. И вот уже из обоих глаз по его лицу покатились слезы, а он так и стоял посреди алтаря.
Он плакал и плакал, плечи его едва заметно сотрясались от рыданий. Тайлер не прятал лицо — ему и в голову не приходило это делать. Он ощущал лишь, что щеки у него мокры, а лица прихожан перед ним расплываются от влаги в его глазах. Каждые несколько минут он протягивал вперед руки, будто пытаясь что-то сказать.
И тут с хоров раздались звуки органа. Дорис Остин заиграла гимн «Пребудь со мной», и Тайлер повернулся посмотреть на хоры, потом снова обратил лицо к прихожанам. Они стояли. Некоторые из них пели, и здесь же был — Чарли Остин, который шел к нему по проходу, Чарли, глядевший прямо на него, слегка кивая рыжей головой, словно желая сказать, мол, все хорошо. И Чарли взял его под руку, помог пройти через алтарную дверь, помог спуститься по лестнице.
В кабинете священника царил удивительный беспорядок. Книги на полке стояли под разными углами, некоторые были просто навалены друг на друга, из многих торчали закладки. Чарли терпеть не мог, когда книги так выглядели. Крышку письменного стола вообще было не разглядеть под разложенными на нем бумагами. Маленькое оконце глядело прямо на укрытую снегом землю. Отсюда, снизу, можно было даже дерево увидеть. Чарли снова посмотрел на священника. Он не думал, что ему когда-нибудь захочется увидеть такое, ожидал, что из вежливости отведет глаза. Но сейчас ему почему-то казалось: нет ничего постыдного в том, что он открыто глядит на происходящее перед ним. Тайлер плакал, не скрываясь и почти беззвучно. Глаза его, когда он смотрел на Чарли, были очень синими. На его лице сохранялось выражение какого-то наивного замешательства, и Чарли навсегда запомнил, как слезы словно выпрыгивали из глаз этого большого человека — маленькие капли прозрачной воды — и какими синими все это время оставались его глаза. Человек плакал и в то же время улыбался Чарли. Это была странная улыбка, в ней ощущалась какая-то детская прямота, выражавшая дружелюбие при всем том, что в этот момент происходило. Время от времени Тайлер приподнимал руку, словно желая что-то сказать, но потом она снова падала к нему на колени.
А Чарли только кивал. И задавался вопросом: что же запомнит Тайлер об этих минутах? Он положил руку Тайлеру на плечо, окутанное складками черного облачения, которое священник так и не успел снять.