Вокруг острова, где деревья склонялись к воде и тянулись длинными ветвями к прибрежному тростнику и где буйно росли кустарники и травы, была тропа, по которой Ингрид имела обыкновение гулять. И странно ей было видеть тут деревья с вырезанными на стволах инициалами, видеть старые скамьи, уголки для отдыха и несколько покосившихся беседок, прогнивших настолько, что в них страшно было ступить ногой. Подумать только, когда-то здесь были люди, и кипела жизнь — с ухаживаниями, любовными свиданиями! Выходит, не всегда это был заколдованный замок. Здесь, в дальнем конце острова, чары обретали особую силу. Здесь являлось ей лицо, озаренное улыбкой. Здесь могла она благодарить его, студента, за то, что он привел ее сюда, где она чувствует себя такой счастливой, где ее любят и помогают забыть, как жестоки были к ней другие люди.
Если бы не его старания, она никогда не попала бы сюда. Это было бы невозможно, решительно невозможно. Она была убеждена, что все дело в нем. Никогда прежде не было у нее таких нелепых мыслей. Она всегда думала о нем, но до сего времени у нее никогда не было ощущения, что он где-то близко, что он оберегает ее. Одна лишь мысль не давала ей покоя: когда же он сам наконец появится, ведь должен же он прийти сюда? Не может быть, чтобы он не появился здесь. В этих аллеях оставил он часть своей души.
Минуло лето, и наступила осень. Приближалось Рождество.
— Мамзель Ингрид! — сказала ей однажды юнгфру Става с каким-то таинственным видом. — Я полагаю, мамзель Ингрид следует знать, что молодой господин, владелец этого поместья, приезжает домой на Рождество. По крайней мере обычно он всегда приезжал, — добавила она со вздохом.
— А ведь ее милость никогда не упоминала о том, что у нее сын! — воскликнула Ингрид.
Впрочем, она нисколько не удивилась. Скорее она могла бы сказать, что всегда об этом знала.
— Никто не рассказывал вам про него, мамзель Ингрид, потому что ее милость запрещает о нем говорить. — И больше юнгфру Става ничего не пожелала добавить.
Но Ингрид и не хотела ни о чем больше расспрашивать. Она боялась узнать что-либо определенное. Она высоко вознеслась в своих мечтах и теперь опасалась, как бы они не развеялись. Конечно, правду знать прекрасно, но она может оказаться жестокой и не оправдать радужных ожиданий. Но после этого студент неотлучно был при ней день и ночь. У нее почти не оставалось времени для других. Она все время должна была быть с ним.
Однажды она увидела, как работники очищают от снега аллею, ведущую к дому. Она почувствовала нечто вроде страха. Стало быть, он явится нынче?
На другой день ее милость с самого утра сидела у окна и смотрела на дорогу. Ингрид расположилась в дальнем углу комнаты. Она не посмела сесть у окна, чтобы не обеспокоить советницу.
— Знаешь, Ингрид, кого я сегодня жду? — внезапно спросила советница.
Девушка молча кивнула. Она боялась, что голос изменит ей.
— Говорила тебе юнгфру Става, что сын у меня со странностями?
Ингрид отрицательно покачала головой.
— Он очень странный… Очень… Но нет, я не могу об этом говорить. Не могу. Увидишь сама.
Эти слова резанули Ингрид по сердцу. Она вдруг ужасно заволновалась. Почему здесь в имении все так необычно? Может быть, она не знает чего-то ужасного? Может быть, советница и ее сын в ссоре? Что же это такое? Что? Что? Она переходила от окрыляющей надежды к глубокому отчаянию. Перед ней снова прошла целая вереница видений, и она вновь почувствовала, что явиться должен он, и никто другой! Она не смогла бы объяснить, откуда в ней эта уверенность, что он и есть сын советницы. Может быть, это совсем другой? О Господи, как ужасно, что она никогда не слышала его имени!
День тянулся долго. До вечера просидели они в молчаливом ожидании.
Тут приехал батрак с возом рождественских дров, и лошадь осталась стоять во дворе, пока сгружались дрова.
— Ингрид! — взволнованно и повелительно сказала советница. — Беги скажи Андерсу, чтобы он немедля увел лошадь. Беги скорее, скорее!
Девушка сбежала по лестнице и вышла на веранду. Но тут она позабыла о том, что надо позвать батрака. Около воза с дровами стоял рослый человек в белом тулупе с громадным мешком за плечами. Ей не было нужды видеть, как он остановился и стал кланяться лошади. Она и так узнала его.
— Но, но… — тяжело дыша, она провела рукой по лицу. Как все это понять? Значит, ради этого человека ее милость так поспешно отослала ее вниз? А батрак — почему он так быстро увел лошадь? И почему он снял шапку и почтительно поздоровался? Что нужно здесь этому дурачку?
И вдруг истина открылась девушке во всей своей убийственной, оглушающей реальности. Она чуть не закричала. Значит, это не ее любимый помогал ей. Все дело в этом помешанном. Ее оставили здесь, потому что она хорошо отозвалась о нем. А его мать пожелала довершить начатое им доброе дело!
Так вот кто оказался молодым хозяином поместья! Это он, Козел!
А к ней никто не придет, никто не провожал ее сюда, никто не ждал ее здесь. Это были всего-навсего пустые мечтания, заблуждения, обман зрения.
О, как это было горько! Лучше бы ей никогда не ждать его!
Но ночью, когда Ингрид лежала в кровати под балдахином за пестрым пологом, ей приснилось, что студент вернулся домой.
— Но ведь это не ты вернулся, — сказала она.
— Нет, это я, — ответил он.
И во сне она верила ему.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Это случилось спустя неделю после Рождества. Ингрид сидела у окна в маленькой гостиной и вышивала гладью. Ее милость, расположившись на диване, как всегда, вязала. В комнате стояла тишина.
Молодой Хеде пробыл дома неделю, и все это время Ингрид с ним не встречалась. Он и в собственном доме жил, как простолюдин, спал в людской, ел на кухне. И он никогда не заходил к матери.
Ингрид знала, что и советница, и юнгфру Става ждали от нее, что она сделает что-нибудь для Хеде или по крайней мере каким-то образом сумеет повлиять на него так, что он останется дома. И она очень страдала из-за того, что никак не может сделать то, чего они хотят. Она была в полном отчаянье от бессилия, которое охватило ее с тех пор, как рухнули ее надежды.
И вот юнгфру Става только что явилась и сообщила, что Хеде укладывает свою дорожную суму и собирается уходить. На этот раз он пробыл дома даже меньше, чем в свои прежние наезды на Рождество, добавила она, бросив укоризненный взгляд на Ингрид.
Ингрид прекрасно понимала, чего они ждали от нее, но была не в силах помочь. Молча продолжала она заниматься своим делом.
После ухода юнгфру Ставы в гостиной сноса воцарилась тишина. Ингрид совершенно забыла, что она не одна, и внезапно впала в странное забытье, причем все ее горестные думы вылились в фантастическое видение.
Ей привиделось, будто она бродит по всему громадному господскому дому. Она шла через множество залов и комнат, где мебель была в серых чехлах, люстры и картины обернуты тюлем, а на полу лежал толстый слой пыли, взлетающей под ее ногами. Но вот наконец она дошла до комнаты, в которой никогда прежде не бывала. Это была совсем маленькая комнатка, а стены и потолок в ней были почему-то черные. Но, приглядевшись, Ингрид увидела, что они вовсе не были окрашены черной краской или задрапированы черной материей. Черной комната казалась потому, что здесь стены и потолок были сплошь заняты висящими на них летучими мышами. Эта комната была не что иное, как гигантское гнездо летучих мышей. В одном из окон было выбито стекло, и становилось понятно, каким образом они проникли сюда в таком невероятном количестве, что смогли заполонить стены и потолок. Они висели неподвижно, погруженные в зимнюю спячку, и даже не пошевельнулись, когда Ингрид вошла в комнату.
Но зрелище это внушило ей такой ужас, что она задрожала с ног до головы. Жутко было наблюдать эту массу тварей, которыми была увешана вся комната. Их черные крылья обернулись вокруг туловищ наподобие плащей, каждая из них вцепилась в стену единственным своим длинным когтем и висела на нем, погруженная в мертвый сон.