Странно, зачем ей положили псалтырь под подбородок? Ведь его обычно кладут покойникам.
В пальцах у нее был букетик цветов. Ее приемная мать срезала со своего куста несколько веточек мирта и положила ей в руки. Ингрид удивилась. Что это нашло на ее приемную мать?
Она заметила, что под голову ей положили подушечку с широкими углами, а сверху покрыли батистовой простыней, уложенной красивыми складками. Ей это понравилось, она любила нарядную постель. Но лучше бы все-таки ее накрыли теплым одеялом. Нехорошо больной лежать без одеяла.
Ингрид готова была закрыть лицо руками и расплакаться. Ей было ужасно холодно.
В этот момент она почувствовала у своей щеки что-то твердое и прохладное. Она тихонько засмеялась. Рядом с ней на подушке лежала старая красная деревянная лошадка, трехногая Камилла. Маленький братец, который никогда не мог заснуть, пока ему не клали эту лошадку в постель, теперь положил ее к ней на подушку. Как это мило со стороны мальчугана! Ингрид еще больше захотелось плакать, когда она подумала о том, что малыш надеялся, видно, утешить ее, отдав свою любимую игрушку.
Но она так и не заплакала. Истина вдруг разом открылась ей. Братец отдал ей свою деревянную лошадку, мать вложила ей в руки белые цветы, и псалтырь лежит у нее под подбородком потому, что ее сочли мертвой.
Ингрид схватилась обеими руками за края гроба и села. Узенькая кроватка была гробом, а желтая комнатка — могилой. Понять это было трудно. Она никак не могла постичь, что все это происходит с ней, что это ее завернули в саван и опустили в могилу. Нет, наверное, все-таки она лежит дома в своей кровати, а все остальное ей пригрезилось. Наверняка вскоре окажется, что это сон, и все станет, как было.
Наконец-то она нашла объяснение происходящему. «Мне часто снятся странные сны, — подумала она, — и теперь я вижу именно такой сон». Она удовлетворенно вздохнула и снова улеглась в гроб. Она была совершенно убеждена, что это ее девичья кровать, которая и впрямь была очень узка.
Все это время далекарлиец стоял в могиле, у самых ног Ингрид. Он находился всего на расстоянии нескольких локтей от нее, но она его не видела. И вовсе не потому, что, как только мертвая в гробу открыла глаза и зашевелилась, он забился в угол, стараясь стать как можно незаметнее. Она, наверное, все-таки смогла бы его увидеть, несмотря на то, что он загородился крышкой гроба, как ширмой, но глаза ее застилала мутная пелена, и она видела ясно лишь то, что находилось прямо перед ней.
Ингрид не могла даже видеть песчаные стены вокруг. Солнце она принимала за огромную люстру, а крону дерева — за потолок.
Бедняга далекарлиец стоял, дожидаясь, когда нечто, шевелящееся в гробу, уберется восвояси. Он иначе и не мыслил, что все это произойдет само собой. Оно ведь стучало, значит, хотело выйти вон. Он долго стоял, загородившись крышкой гроба, ожидая, когда оно уйдет. Он выглянул в надежде, что его уже нет. Но оно не шевелилось и продолжало лежать на своем ложе из стружек.
Он был раздосадован, ему не терпелось положить этому конец. Давно уже его скрипка не говорила так чудесно, как сегодня, и он жаждал снова усесться с нею в тишине и покое.
Ингрид, которая стала было снова засыпать, вдруг услышала, как к ней обращаются на певучем далекарлийском диалекте:
— По-моему, тебе пора убраться отсюда.
Произнеся эту фразу, он снова спрятал голову. От своей смелой выходки он дрожал так, что чуть не выронил крышку гроба из рук.
Мутная пелена, застилавшая взор Ингрид, окончательно упала с ее глаз, как только она услышала человеческую речь. Она увидела человека, скорчившегося в углу могилы и держащего перед собой крышку гроба. И в ту же минуту ей стало ясно, что она не может больше внушать себе, будто все это сон. Это, безусловно, явь, и надо согласиться с этим. Выходит, что гроб и вправду гроб, а могила и вправду могила. А сама Ингрид всего лишь несколько минут назад была не чем иным, как завернутым в саван и опущенным в могилу трупом.
И тут ее впервые обуял ужас от того, что с ней произошло. Подумать только, она ведь и впрямь могла быть мертвой в эту минуту. Она могла бы стать безобразным, гниющим трупом. Ее опустили в могилу, чтобы затем засыпать землей и песком, и цена ей была бы тогда не более чем горсточке праха. Она стала бы ненужным хламом. Ее ели бы черви. И никому не было бы до нее дела.